Валентин Пикуль - Фаворит

— Это он нарочно напридумал, чтобы казну грабить…

Потемкин, в свою очередь, требовал у Екатерины:

— Дабы вздорные слухи пресечь, матушка, ты как хочешь, а я тебя в Тавриду выманю, и ты своими глазами убедись…

Безбородко наседал на Потемкина, чтобы тот не забывал о делах кавказских. Потемкин отвечал ему:

— Хлеба, которые там зреют, — распорядился Потемкин, — до жатвы вытоптать кавалерией. Которые в скирды убраны — те жечь! Если мятежники погонят скотину на выпас в долины наши, скотину отбирать… И поступать без жалости!

Дашкова переслала ему из Академии материалы о древней колонии греков Ольвии, где потом кочевали скифы; на карте светлейший высмотрел это место — при слиянии Буга с Ингулом, там открыли шанец, но шанца мало. Он спросил Рубана:

— А что у нас близ этого шанца, знаешь ли?

— Да ничего… Иностранец Фабри завел там хутор, овец выращивает. А возле шанца расселились запорожцы, из Сечи бежавшие. Ничего там нету, да и чему там быть?

— Однако, — сказал Потемкин, разглядывая карту, — если тысячи лет назад греки в Ольвии имели цветущий город, чеканили свою монету, надо полагать, что место сие было выгодно промыслами. И расположено удачно. Смотри сам: Днепровский лиман, откуда ни сунься, загражден Очаковом. Херсона нам уже мало, в устье Буга необходим город, где бы корабли строились и люди жили… Название? Так я название сразу придумаю. Нике — победа, а лаос — народ. Чем плохо?

Так зародилась мечта о городе НИКОЛАЕВЕ — славном граде мореплавателей и кораблестроителей. «Nike и laos».

— Мансура от Кизляра отбили и дальше гнать станем. Об одном бога молю — только б чумы снова не было…

Доктору Самойловичу он советовал ехать в Египет, дабы выяснить там условия, в каких чума зарождается; из Тавриды ученый Габлиц рапортовал о начале посадок платанов и кипарисов в Алупке, Ялте и Симеизе: Габлиц преподнес светлейшему «Физическое описание Таврической области» — первую книжку о Новой России.

Григорий Александрович сказал Рубану:

— Габлиц нефть обнаружил. Куда девать ее?

Рубан заложил перо за ухо, ковырнул в носу:

— А кто ее знает! В иных местах на Руси мужики колеса у телег сливочным маслом мажут, чтобы не шибко скрипели. Может, из нефти тоже смазка получится? Или лучше того — нефть эту возжигать в лампадах божиих, а?

— Все храмы завоняем, — возразил Потемкин. — Бог с ней. А вот соль крымская — это и селу и городу всегда подарок…

В конце августа Мансур вторично подошел под Кизляр с многотысячным войском, но огнем пушек и атакою терских казаков был разбит. Из Кизляра Потемкину переслали письмо Мансура; в углу его была оттиснута голубая печать: «Имам ал-Мансур». Имам предлагал русским властям установить твердый прейскурант на выкуп пленных детей, женщин, солдат и офицеров. Вывод был печален. Турция, по сути дела, уже открыла военные действия против России.

— Разумовский, — сказала Екатерина, — надеюсь, уже пропитался в Дании ядом противу шведским, и не пора ли, Александр Андреевич, готовить его для Стокгольма… Что еще у нас важного? Циммерману я писала, что Герц дурак и на все мои слова отвечает только в полярных крайностях: да или нет! Надеюсь, «старый Фриц» перлюстрировал мое письмецо к Циммерману, и Герц уволочит из Петербурга свои поганые кишки…

— Еще неясно, кого пришлют на его место.

Екатерина отвечала Безбородко:

— Кого бы ни прислали, будет он врагом нашим.

— И большим другом в Гатчине и Павловске.

— Ты прав, конечно. Но не стрелять же мне всех…

Безбородко напомнил о депеше Булгакова: граф Шуазель-Гуфье предложил туркам расположить в крепостях Босфора гарнизоны французские — пока 3000 солдат. Екатерина стала диктовать ответ: «Мы не обыкли интересов России отдавать на решение времени… прибегаем к средствам от Бога нам данным по охранению славы нашей, величия государства нашего и безопасности его пределов». Безбородко быстро записывал.

— Закончи без меня, сам знаешь, что надо говорить в таких случаях. Пусть Яков Иваныч донесет до великого визиря нашу волю: дела азиатские мы почитаем совершенно чуждыми для всех европейских народов, кроме народа российского.

— Не слишком ли резко, ваше величество?

— Пиши! Что я ни нажую, все проглотят… И не забудь дату поставить: писано в дождливое число жаркого месяца в год денежного неурожая по случаю нашей смерти от голода.

Екатерина ковыляла по комнатам, опираясь на костыль: у нес распухали ноги. Календарь на столе Безбородко показывал 15 ноября 1785 года. Явился ослепительный Потемкин с проектами новых указов. Екатерина спросила — с вызовом:

— А что, князь, если подпишу не читая их?

— Попробуй, матушка. Не раскаешься.

Екатерина подписала указы, потом спросила:

— Теперь скажи, какую дурь твою я опробовала?

— Подписала ты указ, чтобы в Екатеринославе была Греческая гимназия, а в Херсоне второй Морской корпус.

Безбородко захохотал. Екатерина выронила костыль:

— Послушай, князь, да в уме ли ты? Греческая гимназия в Петербурге есть, в Кронштадте имеется и корпус Морской…

— Мало, — отвечал ей Потемкин. — Людей для флота Черноморского не хватает, нужны офицеры из южан, а Греческая гимназия тоже даст нам немало дельных купцов и мореходов.

— Тебе это нужно? — со значением спросила Екатерина.

— Почему мне? — возмутился Потемкин. — Я все уже имею от жизни, и мне давно ничего не нужно. Тебе, кстати, тоже не нужно. Но флоту необходимо, и ты поверь, что я прав.

— Я сегодня добра. Говори, чего еще хочешь?

— Хочу два миллиона рублей.

— А где взять?

— Укради, но… дай! — Потемкин сказал, что польский магнат князь Франциск Ксаверий Любомирский распродает свои исполинские владения на Украине и два миллиона рублей он просит лишь за четвертую их часть. — А у него там виселицы в именьях понаставлены. Мужикам руки топорами отрубают… Не чужие ведь люди — свои же, православные, малороссияне!

Екатерина подумала и вздохнула:

— У меня нет таких денег. Воруй сам.

— Я не стану — для этого у меня Попов имеется.

— Ладно. Когда на юг тронешься?

— Снега дождусь. Чтобы на санях ехать.

— Один ли едешь?

— Со мною графиня Скавронская…

Потемкин недолго влачил одиночество. Его племянница Катюша Скавронская не пожелала состоять при муже, из солнечного Неаполя вернулась в пасмурный Петербург. Заодно повесила на шею дядюшке и своих дочек. Потемкин нянчился не с ними, конечно, а с их матерью. Напрасно осыпал он женщину драгоценностями. Скавронская даже не глядела в их сторону, постоянно валяясь на турецких диванах, с головы до ног закутанная в шубы из горностаев, ласкавших ее обнаженное тело.

— У-у-у, коровища! — ругался Потемкин. — Оголилась вся, срамом трясешь тут… ни стыда, ни совести. Приоделась бы, кикимора смоленская, да в люди бы вышла!