Юрий Герт - Недовесова Вера Григорьевна-Записки врача-Воспоминания о ГУЛАГе

Вскоре разрешили писать письма детям, находившимся в детских домах. Но, во-первых, женщины в большинстве не знали, где их дети, а во-вторых, писать было нечем и не на чем. Буквально вымаливали в ларьке кусочек хотя бы оберточной бумаги, некоторые удавалось найти листочки из тетрадей, оставленных вохровцами «по рассеянности» в бараках. Письма писали очень коротко, но подробно — адрес предполагаемого нахождения детей и сверху крупно — детский дом. Письма складывали треугольником, отправляли без марки — где ее было купить. И все-таки, как правило, письма доходили.

Моя приятельница по бараку Елена Самойловна Затонская получила первую посылку из Киева от дочери. В посылке были сухари и шпиг, очень прочесноченный. Так даже из других бараков приходили понюхать сало, потому что оно «пахло колбасой».

Елена Самойловна была замечательным человеком, образованная, по профессии врач. Она страдала туберкулезом позвоночника. Ее муж был наркомом просвещения и членом Политбюро Украины. Дочь-студентка была невестой военнослужащего. При начавшихся арестах в Киеве этот молодой человек добился назначения в какой-то отдаленный район, спешно женился на дочери Затонских и, возможно, этим спас себя и свою жену.

О сыне Елена Самойловна говорила как о серьезном литературоведе, хотя ему еще не было 16 лет. Она уверяла, что ее Дима обязательно будет литературоведом, т.к. и сейчас у него обширные познания по русской и советской литературе и его суждения по отдельным произведениям всегда подтверждаются крупными знатоками. Действительно, ныне Дмитрий Затонский один из крупных литературоведов и критиков Украины. В 1974 году летом, во время моего пребывания в Киеве, мне очень хотелось узнать о судьбе Е. С. Затонской, и я собиралась позвонить ее сыну. Моя хорошая знакомая, так называемая «однополчанка» по лагерю, рассказала, что она говорила на эту тему с Затонским, зная его с детства. Он отвечал весьма сухо и сдержанно — мать вернулась из лагеря с явно нарушенной психикой и дожила свой век в психиатрической больнице. Как громом поразило это меня. Более уравновешенного, мудрого, доброго человека я не встречала. Я знала, что душевных заболеваний в ее семье не было. Была Елена Самойловна великолепным рассказчиком. Много рассказывала об А. С. Макаренко которому ее муж как нарком просвещения помогал в работе.

Очень забавно она рассказывала о Столярском, ученики которого на одном из международных конкурсов стали лауреатами — это были Ойстрах, Г илельс и кто-то еще.

Сголярский — еврей, по-русски говорил плохо. Рассказывая, как его школу хвалили за границей, где проходил конкурс, он сказал: «Это был террор». Все засмеялись. «Нет, был настоящий фураж». Хохот стал общим. Наконец он заявил: «Это был настоящий фурор школы имени меня». Школа действительно называлась именем Сголярского. Елена Самойловна очень красочно это рассказывала.

Астраханки жили в общем бараке. Среди нас была очень пожилая женщина, фельдшерица по образованию, жена профессора-венеролога Астраханского медицинского института. Фельдшерицы старой школы были образованными людьми. Она много лет работала самостоятельно, заменяя врача, в разных местах Сибири и Урала, среди уральских казаков. Эта Анастасия Яковлевна была на нашем участке признанным толкователем снов. Каждое утро у ее нар собиралась кучка женщин, просящих разъяснить значение сна. Приходили женщины и необразованные, и весьма эрудированные. Все были в постоянной тревоге и нуждались в успокоении. Она не спеша, подумав, давала благоприятное объяснение любому сну, и женщины уходили от нее успокоенными. Мне Анастасия Яковлевна много рассказывала о своих наблюдениях над родом человеческим.

Один рассказ был очень интересен. Около ста лет назад уральские казаки при первых родах жены «рожали» вместе с женами. Муж корчился, стонал, только не кричал, и наконец объявлял: «все, родили». В это время входила одна из близких ему женщин и сообщала, что жена его разродилась. Она сама несколько раз наблюдала подобные «роды» мужей. Об этом обычае уральских казаков я нигде не читала и не слыхала.

Среди женщин нередко вспыхивали ссоры. Очевидно, для того, чтобы их усмирить, начальство дало работу. На носилках из зоны по графику женщины носили землю и сваливали ее за забором. Работали часа два в день. Через несколько дней выяснилось, что носили мы одну и ту же землю туда и сюда. Женщины сообразили, что они фактически «решетом воду носят», и сказали об этом охране. «Земляные работы» прекратились.

В январе 1939 года уполномоченный нашего участка вызвал меня. Расспросил о моем врачебном стаже, моей бывшей работе и предложил проводить ежедневные занятия с врачами нашего участка (их было 42 на 1000 женщин) на медицинские темы. Сообщил, что, по его сведениям, есть врачи более квалифицированные и опытные, нежели я, но они не работают уже около двух лет и кое-что позабыли, а у меня все еще свежо в памяти. Я поинтересовалась — где можно достать литературу. Он улыбнулся и ответил, что все книги, нужные мне, должны быть у меня в голове. В этот же день старосты всех бараков объявили об обязательной явке врачей завтра в шесть часов вечера в пятый барак. Собрались врачи почти всех специальностей, но преобладали терапевты.

На первом занятии разбирали различные пневмонии, их течение, осложнения и лечение. Семинар длился десять дней. Высказывались многие врачи. Дополняли мое сообщение, выступали со своими наблюдениями. Семинаров по болезням сердца провели несколько. На занятия приходили охотно и выступали также охотно. Было ясно, что занятия имеют успех. А у меня появились заботы и немалые — готовиться к занятиям, вспоминать все известное, систематизировать и стараться поинтереснее изложить.

Почти одновременно с нашими семинарами во всех женских отделениях открыли пошивочно-вышивальный комбинат по пошиву мужских верхних рубашек с украинской вышивкой, женских крепдешиновых сорочек с вышивкой рококо и платьев из маркизета.

Четыре отделения занимались вышивкой, одно из пяти отделений шило из полуфабрикатов вещи.

Нашему девятому участку рисунки для мужских рубашек присылали из пятого участка. Для работы был специально построен новый барак, большой, очень светлый. Когда барак выстроили, врачей пригласили его осмотреть. Все в один голос сказали, что это госпиталь. Впоследствии, во время Отечественной войны он действительно был использован под госпиталь.

Бригадиры на нашем участке были строгие, норму давали немалую, но женщины так истомились от безделья, что стали значительно перевыполнять ее. Некоторые давали четыреста процентов, и быстро наступила расплата — зрение у многих начало портиться.