Казимеж Тетмайер - Легенда Татр

Бежала она всю ночь, с единственной мыслью спасти Костку, но к утру силы ее иссякли, и она уже шаталась от изнеможения. Вдруг она увидела невдалеке, среди поля, дым и огонь. Чувствуя, что все равно упадет и не сможет израненными ногами идти дальше, она направилась к этому огню.

Случаю было угодно, чтобы здесь расположился на отдых отряд Сенявского, шедший из-под Чорштына на усмирение крестьян.

Сенявский еще ни с кем не говорил ни слова; он ехал впереди и искал крестьянских отрядов, которые бродили по окрестностям и рассеивались при приближении его драгун.

В стороне от солдат, у отдельного костра, на груде попон, покрытых ковром, лежал Сенявский. Он дремал, когда к нему подбежала Беата Гербурт.

— Всякое дыхание да хвалит господа! — воскликнул он, открывая глаза.

— Аминь! — ответила Беата. И в этот миг они узнали друг друга.

— Вы здесь? В этой одежде? Одна, пешком? — говорил пораженный Сенявский.

— Я бегу спасать пана Костку! Его должны посадить на кол в Кракове!

Сенявский соскочил со своего ложа. Злые огоньки сверкнули в его глазах. Он приставил к губам рожок и затрубил тревогу. Мигом сбежались проснувшиеся уже драгуны.

— Лошадь! Без седла! — крикнул он.

Драгуны, услышав приказ, тотчас привели верховую лошадь. С недоумением поглядывали они на панну.

— Вот лошадь, панна Беата. Простите, дамского седла у нас нет, — сказал Сенявский.

— Куда? — спросила Беата.

— Отбивать Костку, — странным голосом ответил Сенявский.

Беата припала губами к его руке. Рыцарски отстранил ее Сенявский, посадил на лошадь, накинул ей на плечи свою бурку, вскочил на своего жеребца, дал ему шпоры и крикнул: «Вперед!» Они помчались, как вихрь. Все это произошло так быстро, что только теперь, на всем скаку, солдаты имели время удивляться и недоумевать. Скоро Ланцкоронские леса остались позади.

Никто не препятствовал совершению казни. На большой телеге, окруженной стражей, с обнаженными саблями, провезли осужденных через Страдом, Казимеж, по мосту — за Вислу. Стоял дождливый и сырой день, то облачный, то сверкающий солнцем.

Костка ехал бледный, как мертвец, сжав губы, с таким холодным и суровым выражением, что мороз пробегал по коже у тех, на кого он смотрел. А он все время смотрел на людей, поворачиваясь то вправо, то влево. Хотел ли он наглядеться на них в последний раз, или искал кого? Он сидел, выпрямившись, не делая ни одного движения. Только время от времени горбился, съеживался, и смертельный ужас мелькал в его лице, мука и отчаяние клонили его голову, — но он снова выпрямлялся и стоял, холодный и суровый.

Радоцкий устремил глаза вдаль, словно вокруг ничего не было. Лентовский выпил в тюрьме кружку вина и ехал умирать с полным равнодушием: так или иначе — от смерти не уйдешь.

Вдруг сквозь туман увидел Костка виселицу и под ней кол.

В один миг голова его ушла в плечи, подбородок уперся и грудь, глаза остекленели, на лбу выступил пот, — и он весь затрясся от рыданий. Невыразимый ужас отразился им лице. Но это продолжалось недолго. Он овладел собой, но поднял, а вскинул голову, выпрямился — и показал всем такое спокойное, застывшее, упрямое лицо, как будто смерть, навстречу которой он шел, для него была желанной.

Подъехали к эшафоту. Осужденных высадили из телег.

Рядом с палачом стоял его помощник; у одного в руке был тяжелый меч, другой стоял около кола с железным острием. Тут же была приготовлена плаха.

Член городского магистрата среди гробового молчания толпы и солдат стал читать приговор. Осужденные выслушали его спокойно.

Потом подвели к плахе Мартина Радоцкого; у него, как и у Лентовского, руки были связаны за спиной.

Два помощника палача поставили Радоцкого на колени, обнажили его шею. Радоцкий молчал. Глаза его были подняты к небу.

И только уже став на колени, он вздохнул и громким голосом воскликнул:

— Да приидет царствие твое!

Тяжелый меч упал, голова покатилась среди потока крови, брызнувшей из артерий.

Тогда палач поднял ее за длинные седые волосы; изо рта лилась еще кровь и глаза моргали. Палач гвоздями стал прибивать ее к виселице.

Ропот ужаса пронесся в толпе.

Следующим к плахе подвели Лентовского.

Он только сказал:

— Если уж так угодно было господу богу…

Потом стал на колени, и голова его была отрублена. Огромное тело, раздетое донага, палач разрубил мечом на четыре части.

Костка, не моргнув глазом, смотрел на казни. В лице его не было ни кровинки. Он не дрожал, только качался взад и вперед, не отдавая себе отчета в этих движениях.

Иногда он обращал лицо в сторону Татр: помощь не пришла.

— В час смерти своей скажи свое настоящее имя, — произнес судья.

— Шимон Бзовский, сын короля Владислава, — тихо, но явственно произнес Костка.

Ему ответил ропот сочувствия, горя, издевательства, ненависти, ожесточения и жалости.

Палач велел Костке лечь на землю.

Он лег.

Два помощника палача стали около него на колени так, что каждый из них одной рукой оттягивал к себе его ногу, а другой прижимал к земле плечо.

Тогда палач поднял заостренный кол и ударил что было силы.

Костка застонал. Послышался истерический плач и смех женщин.

Кол не входил в нутро как следует.

Среди криков, проклятий, брани, рыданий и пронзительного свиста толпы палач дрожащими руками другой и третий раз всадил его в тело Костки; пот струился по его лицу; он весь дрожал. Из груди Костки вырывались нечеловеческие вопли.

Наконец палач разорвал тело его, как следовало: острие вошло во внутренности.

Тогда помощники палача подняли кол, весь красный от крови, лившейся из-под живота Костки, и врыли его в заранее приготовленную яму.

Толпа увидела над собой мертвенное, но живое лицо Костки, с глазами, которые то открывались, то закрывались. Голос его, по-видимому, замер в груди от боли.

Вдруг толпа заколыхалась и начала расступаться: ужасный, пронзительный женский крик пронесся по воздуху, из толпы показались фыркающие лошадиные морды, и к месту казни подскакали покрытые пылью Сенявский в полном вооружении, Беата Гербурт в бурке Сенявского и следом за ними — Сульницкий.

Беата сдержала лошадь и застыла в полной неподвижности. Сенявский подбоченился и крикнул:

— Что ж, пан Костка? Довелось нам встретиться? Воистину, имя твое записано в книге истории не там, где будет записано наше! Соперник!

Толпа, солдаты, даже чиновники и вельможи подумали в первую минуту, прежде чем узнали Сенявского, что, быть может, это прискакали королевские гонцы с вестью о запоздавшем помиловании. Слова Сенявского вызвали удивление и ужас. Вдруг Беата Гербурт соскочила с лошади и не с криком, но с отчаянным визгом подбежала к колу, на котором сидел Костка.