Казимеж Тетмайер - Легенда Татр

— Не поймали?

— Нет. Как в воду канула. Померещилось, видно, папу.

— Нечистый попутал…

— Ну, да это дьявола работа — он хотел, чтобы душа старика без покаяния в пекло пошла…

Переворошив все, что было, изрубив сундуки, развалив печи, разрушив погреба, стойла, хлева, казаки посадили еще не пришедшего в себя Сульницкого на лошадь, окружили его и рысью поскакали тою же дорогой, которой приехали, унося с собой награбленную добычу.

Терезя, увидев, что изба Топора окружена казаками Сенявского, которых приняла она за солдат, в ужасе бросилась обратно в лес и, слыша за собою погоню, спряталась в старое, покинутое подземелье. Говорили, что живший здесь когда-то в изгнании шляхтич Плаз хранил в нем бочки с вином. Подземелье скрыто было в чаще между двумя деревьями, вывороченными горным ветром. Казаки его не заметили. Их так поразило внезапное исчезновение Терези, что они не стали ее разыскивать, тотчас предположив, что это дьявольское наваждение.

Терезя долго сидела в подземелье, прежде чем решилась оттуда выглянуть. Наконец, осторожно подойдя к опушке и убедившись, что кругом нет никого, она побежала к дому Топора. Увидела на пороге труп старика, завопила от ужаса и, дрожа как в лихорадке, побежала в лесное урочище, к Марине.

Вскоре после этого старая жена Топора, позволившая челяди остаться в Людзимеже, с одним только немым мальчиком-возницей въехала в свой двор. Въехала важно, по-хозяйски.

Увидев труп мужа и разгром в доме, старуха обомлела; ноги у нее подкосились, и она упала в сенях навзничь на твердый глиняный пол; перепуганный мальчик сунул ей под голову подушку и, не помня себя от страха, убежал, бросив лошадей.

Эва, не застав сестры дома, возвращалась в Грубое. Аппетит Кшися все еще не давал ей покоя.

— Вот жрет, окаянный, как лошадь! — ворчала она. — Кажись, миску бы проглотил! Ей-богу! Волчья глотка!

Вдруг голос ее замер: через порог открытой двери, ведущей в сени, метнулась в полумраке ласка.

— Это что же такое? — изумилась Эва. — Разве нет никого, что тут ласки хозяйничают? И лошади с телегой на дворе…

Она вошла в сени и чуть не споткнулась о жену Топора, у которой отнялся язык и все тело было разбито параличом.

Потом бросился ей в глаза убитый Топор; потом она изумленными глазами обвела изрубленные сундуки, сорванные половицы, перевернутые постели, сброшенные со стен полки, — всю картину разгрома.

— Разбойники были, — решила она, — либо паны-каратели.

Она присела на скамью; вдруг взгляд ее упал на что-то блестящее в углу, у самой стены. Она подбежала.

— Дукат!..

Значит, были они у старого!

С отвращением глянула она на старого Топора.

— Были!

Она принялась искать, шарить, бегать по дому, как ласка. Ясно было, что кто-то уже искал здесь раньше, никаких денег она не нашла, так как они спрятаны были хорошо: за домом, под явором зарыты.

Казаки чего не украли, то изрезали, изрубили, разодрали во время поисков. Немногое осталось в целости.

Эва, не раздумывая, никого не пожалев, тотчас решила идти служить к другим хозяевам.

Правда, несмотря на разгром, оставшиеся в живых Топоры, Собек и Марина, не стали еще нищими, но они ее не любили: молодые еще, ветер в головах!..

Эва решила перебраться из Грубого куда-нибудь подальше, забрав, что возможно. Она разостлала посреди комнаты большой платок и принялась укладывать в него разную рухлядь, ворча: «Годится… Не годится…»

Не считая одежды, единственной почти неиспорченной вещью, которую легко было взвалить на плечи и унести, была подушка, на которой лежала жена Топора.

Лежа без сил, но в полном сознании на глиняном полу сеней, жена Топора, с отнявшимся языком и окостеневшими членами, страшным взглядом следила за грабившей дом Эвой.

Ворует!..

И глаза ее под неподвижными веками пылали адским огнем: старые, полные бессильной ярости глаза!

Ворует! Эта нищенка, эта дрянь, эта батрачка!

Обкрадывает ее, первую хозяйку в деревне, крадет ее добро!.. Последнее добро!..

— Эге, подушка! — с жадностью буркнула Эва, глядя на подушку под головой старухи. — Подушка красивая, добротная!

Прекрасная подушка!..

Она нагнулась над женой Топора и схватила подушку за два угла. Вдруг в волосы ей, как крючья, вцепились сухие, костлявые пальцы хозяйки — и застыли, сведенные судорогой.

— Пусти! — прохрипела Эва. — Пусти, а то задушу!

Но глаза старухи так страшно смотрели ей в лицо, что она не смела протянуть руки к ее горлу, чтобы задушить.

— Хозяйка, пусти! — взмолилась она.

Паралич, на миг побежденный неистовой злобой, снова обессилил старуху. Эва хотела разжать ее пальцы, но не могла.

Кричать было бесполезно. Голос терялся в сенях, а дом к тому же стоял на отлете, далеко от других изб деревни.

Медленно спускались сумерки.

Великан Галайда вдвоем с Собеком перенесли найденное странное существо в шалаш; сбежались все пастухи и подпаски и с удивлением разглядывали его.

Оно было мокрое, и Галайда сушил его около огня, осторожно держа на руках.

Это была молодая девушка, одетая как-то чудно, в белую суконную одежду, а поверх нее в черный суконный же плащ. На ногах были деревянные, подвязанные ремешками сандалии на высоких каблуках. Их-то следы и видел на снегу Собек.

Дивились Собек, Мардула, Бырнас, даже старый Крот никогда не видел ничего подобного.

Девушка была крещеная: на шее у нее висел золотой крестик на золотой цепочке.

Она промокла насквозь. Все еще не открывала глаз, но была жива.

— Надо бы ее раздеть, пускай одежда просохнет, — сказал старый Крот.

И так как девушек не было, то Галайда держал ее на руках, а старый Крот и Бырнас раздевали; молодежь вышла из шалаша. Женской одежды у них не было, поэтому девушку, у которой промокла даже рубашка, раздели догола и, завернув в сухие сермяги и продымленные тулупы, положили у самого костра, на низкой скамье, так, чтобы дым не шел ей в лицо.

— Вскипяти молока, — сказал старый Крот Собеку.

Собек выполоскал горшок и стал кипятить молоко последнего удоя. Все гадали, кто могла быть эта девушка и откуда взялась, но никто ничего не понимал.

— Пришла…

Вдруг девушка вздохнула и открыла голубые глаза.

— Глядит! — сказал мальчик-подпасок.

Но Собек погрозил ему пальцем, приказывая молчать.

Галайда сушил над огнем рубашку и платье, поглядывая, чтобы они не загорелись.

— Где я? — послышался тихий, слабый голос.

— В шалаше, у Озер, — ответил Собек.

— Дайте ей молока, — сказал Крот.

Собек налил в чистый ковш горячего молока и обеими руками поднес его к губам девушки.

Она стала пить, — и живые краски понемногу возвращались на её лицо.

Напившись, она посмотрела на себя и почти закричала: