Гонсало Гуарч - Армянское древо

В Каире я провел две недели. Потом я уехал в Стамбул, а Алик — в Париж. Я стал приводить в порядок мои записи. После первой ревизии я понял, что это очень долгое дело, но ему стоило посвятить столько сил и времени, сколько потребуется.

Я видел, что рассказ понемногу обретает конкретные черты. Это привело меня в восторг. За короткий срок у меня из ничего появилась твердая основа для дальнейшей работы. Волнующие истории всех трех братьев и сестер, прекрасно перекрывавшие друг друга, убеждали меня, что они созданы не воображением, а основаны на реальности. Правда о ней была спрятана, ее охраняли в течение многих лет, из-за политических интересов она скрывалась, запрещалась, искажалась теми, кто хотел уйти от ответственности.

Поэтому мне надо было многое изменить, и главной причиной этой перемены были сестры и брат Нахудян.

Довольный тем, как складывались события, я вышел на улицу и прогулялся по старому городу. О, если бы камни могли говорить!

Надя Халил была замужем за Крикором Нахудяном, моим сводным братом, с которым я никогда не был знаком. Крикор был сыном Алик Нахудян и Кемаль Хамида, человека, зачавшего также и меня. Посему Лейла Н. Халил, дочь Нади и Крикора, была внучкой Алик и моей племянницей.

Невероятно, но сама Алик не знала об этом родстве. Однажды она мне позвонила в очень радостном настроении: Надя установила с ней контакт. Они виделись в Париже и договорились, что Алик поедет в Дамаск, чтобы посмотреть на свою внучку.

Это были хорошие новости, и я порадовался за Алик. Она, конечно, была достойна этой радостной вести, тем более после всего того дурного, что у нее произошло с сыном.

Так и случилось. Алик поехала в Дамаск и позвонила мне в ту же ночь. Лейла была сплошным очарованием, да и Надя ей не уступала. Она плакала по телефону, когда сказала, что к ней вернулась семья. Жизнь действительно обязана была принести ей удовлетворение.

Потом Алик, вероятно, рассказала ей обо мне, и Надя захотела познакомиться со мной. Она мне позвонила и пригласила приехать в Дамаск. Помню, это было в феврале 1974 года, а когда я рассказал ей о своей работе, она проявила большой интерес и пообещала помочь мне чем только сможет.

Я вылетел в Дамаск из Стамбула на маленьком военном самолете. Мой друг полковник Нури, служивший в Генеральном штабе, должен был лететь с официальным визитом в Дамаск и предложил мне место в самолете. Погода была ужасной, и я не раз проклинал себя за свой импульсивный характер. Надя ждала меня в аэропорту и встретила меня с улыбкой.

Я тут же забыл о только что пережитой буре. Она была привлекательной женщиной лет сорока. Она поцеловала меня в обе щеки и приняла меня так, словно я был одним из самых любимых ее родственников.

В Дамаске по-прежнему лило как из ведра и было очень холодно. Поэтому горящий камин и теплая обстановка прекрасного дома Нади мне показались самым гостеприимным местом на земле. Она обращалась со мной как с близким родственником, с которым не нужно было соблюдать особые политесы, и я был благодарен ей за это.

Мы пили горячий чай, и я рассказывал ей о себе. Моя история ей показалась исключительной, и она захотела узнать еще больше. Тогда я завел речь о той большой работе, которой я тогда занимался.

О том, с каким волнением я искал практически утерянные родственные связи, как они тянули за собой друг друга, словно черешни, вынимаемые из блюда с фруктами. Говорил я также о том, с каким горьким разочарованием приходилось иногда сталкиваться, когда в конце многообещающего пути наталкиваешься на непреодолимую каменную преграду.

Она с энтузиазмом отнеслась к моему рассказу и выразила готовность помочь мне во всем, что будет ей под силу. Потом я рассказал ей о моей матери Мари, о бабушке Азатуи, о моей тете Алик и дяде Оганнесе — все они были прямыми предками ее дочери Лейлы. Ее очень растрогали мои рассказы.

Надя поведала мне, что она по-своему чувствовала ту же озабоченность. Она была культурной и любознательной женщиной, у нее была хорошая библиотека с книгами по истории армянского мира.

Она считала себя турчанкой и мусульманкой, но с отклонениями. Она знала, что по крайней мере пятьдесят процентов ее крови были армянскими, она была воспитана в духе ислама и османской культуры, но испытывала большую любовь ко всему армянскому.

Мы совсем увлеклись нашим разговором, когда пришла Лейла. Она вернулась с частных курсов по английскому языку. Это была угловатая девочка двенадцати лет, готовая стать через некоторое время прекрасной женщиной.

Она смотрела на меня с любопытством. Ее мать очень естественно представила меня дядей Дароном, как будто они говорили обо мне всю жизнь. Это мне очень понравилось, потому что — должен признаться — обстоятельства превратили меня некоего одинокого волка, и я всегда завидовал обстановке семейной любви. На какое-то время тепло любви той прекрасной ночи в Дамаске вызвало у меня иллюзию, что я нахожусь в своем доме и в своей семье.

После ужина Лейла ушла спать и поцеловала меня на ночь. Я остался с Надей в гостиной, которая служила также и библиотекой. Надя подошла к книжным полкам и достала очень потертую папку. Она подала мне фолиант и уселась напротив, наблюдая за мной. Я улыбкой поблагодарил ее за нежный прием и ее любезность и осторожно раскрыл папку.

На листках хорошей, качественной бумаги со старинным оттиском Главного управления османских железных дорог кто-то писал хорошим почерком по-французски. Прочтя лишь первые фразы, я сразу узнал, что это было именно то, что я столько времени искал.

В те годы я был слишком молод, чтобы иметь свое мнение, но мой дядя Ибрагим-паша хорошо знал, что надо делать. В конце концов меня направили во Францию, потому что он (а без всяких сомнений, именно он был главой всей семьи) решил, что за железными дорогами — будущее.

Так, в 1875 году я оказался в Париже. Мне недавно исполнилось двадцать лет, и за короткое время я обнаружил мир, так отличающийся от того, в котором я привык жить.

Должен сказать, что все это стало возможным благодаря табаку. Турецкие сигары были лучшими из тех, которые курили в Европе. И хотя многие нас критиковали, ворча, что мы — деградирующая империя, все стремились достать наш табак, наш хлопок и многие другие товары, которые могла предложить только Турция. Благополучие нашей семьи основывалось, прежде всего, на табаке, но, признаться, мир коммерции меня совсем не привлекал. Поэтому я посвятил всю свою жизнь тому, чему научился за пять лет в Париже, — железным дорогам.

Конечно, там я вошел в контакт с внешне интеллектуальной группой Молодых османцев. Я говорю «внешне интеллектуальную», потому что там больше всего говорили о политике. Мы были не настолько слепы, чтобы не видеть разницы между нашей страной и Западом. Предстояло сделать столько, что, казалось, добиться перемен было просто невозможно.