Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский

Чепраки:

Немецкий суконный зеленый с шелковою желтою тесьмою.

Гусарский суконный красный шитый серебром, ветхий.

Три камышевые тросточки; две тоненькие, а одна обыкновенная с позолоченною оправою; вместо темляка серебряной снурок и две кисточки.

Несколько аршин лакейского синего сукна, с гарусными под цвет пуговицами.

В чемодане семь пар пистолетов, в том числе одни маленькие.

Солонка, ложки столовая и чайная, ножик и вилка столовые, серебряные с позолотою.

Ваше императорское величество!

Наконец находясь при смерти, я исторгаюсь из объятий смерти, чтобы у ног вашего императорского величества изложить мою печальную участь.

Ваше священное величество, меня не погубите, а наоборот того прекратите мои Страдания. Вы увидите мою невинность. Я собрала слабый остаток моих сил, чтобы написать отметки, которые я вручила князю Голицыну. Мне говорят, что я имела несчастие оскорбить ваше императорское величество, так как этому верят, я на коленях умоляю ваше священное величество выслушать лично все — вы отмстите вашим врагам и будете моим судьей.

Не в рассуждении вашего императорского величества хочу я оправдываться. И знаю мой долг, и ваша глубокая проницательность так известна, что я не имею нужды разбирать мелочи.

Мое положение таково, что природа содрагается. Я умоляю ваше императорское величество во имя вас самих благоволить меня выслушать и оказать мне вашу милость. Бог имеет к нам милость. Не мне одной откажете ваше священное величество в своем милосердии. Да смягчит Господь ваше великодушное сердце в рассуждении меня, и я посвящу остаток моей жизни вашему высочайшему благополучию и вашей службе.

Остаюсь вашего императорского величества нижайшая и покорная и послушная с преданностью к услугам

Елизавета

— Когда ж по твоему делу решение выйдет, Алеша? И наград ты за принцессу не получил, и благоволения тебе не высказали. Ровно бедный родственник ко двору ездишь. О чем наша государыня думает? Какую интригу затевает?

— Сам дивлюсь, сударушка папенька. Мало что холодно таково приняла, едва не распекать стала, так и дальше голову воротит. Вроде липшие ей Орловы стали, глаза колют. Ну, Потемкин, известно, все про нас наплести мог. Как-никак ночная кукушка денную завсегда перекукует. Да ведь и его сплетнями не прикроешь дела. Сидит же ненавистница государынина в крепости да еще со своей свитой.

— Постой, постой, Алеша, а ты сам как про Елизавету эту понимаешь. Самозванка она или как?

— Погодите, братцы, я тут такое услыхал: будто государыня князя Александра Михайловича Голицына от следствия отстранила.

— Ну, и что тебе, Дунайка, в том дивного показалося?

— Сказывают, раздумывать стал. Обронил ненароком, мол, таких кровей человека в каземате держать грех. Не то чтобы напрямую выразился, а намеком. Государыня влет поняла и всех следователей отменила.

— Как это всех? А до правды дознаться теперь как же?

— А может, и дознаваться нечего? Может, правда и так всякому понятна.

— Думаешь?

— А тут думай не думай. Она государыне письма на изысканнейшем французском диалекте пишет, иначе как Елизаветою не подписывается, фамилии не имеет, жених царственный государыню допросами донимает — помолвленную невесту обратно получить хочет. При всей Европе-то! А государыня велела ее из пражских трактирщиц производить. Оно, может, и соблазнительно, да ведь неубедительно. Кто поверит!

— Со своего голоса поешь?

— А мне чужие сплетни не указ. Своя голова на плечах есть — сам разберусь. Трактирщицу как ни обучай, все едино кухаркой останется. Как наша, прости Господи, государыня Екатерина Первая.

— Тут бы как раз великую благодарность Орлову-Чесменскому выразить, по-царски его одарить.

— Или дело замять. Как это государыня тебе, сударушка папинька, писала: «все бывшее забвению придать».

— Не выйдет! Я вот вам показать хочу, посоветоваться — письмо написал. Чтоб напомнить.

«Всемилостивейшая государыня!

Во все время счастливого государствования вашего императорского величества службу мою продолжал, сколько сил и возможностей моих было, а ноне пришел в несостояние, расстроив все мое здоровье и не находя более себя способным, принужденным нахожусь пасть к освященнейшим стопам вашего императорского величества и просить от службы увольнения в вечную отставку вашего императорского величества. Всемилостивейшей моей государыни всеподданнейший раб Алексей Орлов». Ведь ноябрь на исходе, а обо мне и не вспоминают.

— Не боишься, Алеша, — отправит она тебя сгоряча в вечную отставку? Говорят, на каждую пору дня лихо не дремлет, а у нас Потемкин день и ночь, как лихо поганое, бдит?

— Да ты что, Дунайка? Орлова-Чесменского в отставку? Это в сорок-то лет?

— Сам же написал о болезнях.

— Так это для блезиру. Для нелепости, коли хочешь. Прочтет — сразу намек поймет.

— А если не прочтет? Если по нонешним временам один Потемкин по всем делам судит и рядит, государыне же только в двух словах доложит, а она возьмет да подмахнет?

— Все равно расплатиться ей надобно будет. А с Потемкиным нам не служить. Что говорят, крепко угнездился во дворце-то?

— На Аннушке нашей поначалу силу его испробовали. Скрывать не стала: хорош, куда как хорош. Всегда в дело готов, и все ему мало. Так государыню глазами и пожирает, а ей в самый смак. Что ж, государыня государыней, а дело к полусотне годов пошло. Как ни скажи, все равно многовато.

— И еще, Алеша, слух такой пошел, будто государыня сама в багаже ненавистницы своей разбиралась. Лицом побелела: вещи-то все не простого обиходу. Конский прибор разный, дорогой. Перчаток, сказывали, одних полсотни пар. А самое диво, знаешь что, — пистолеты. Семь пар и один лучше другого — покойной государыне Анне Иоанновне впору.

— А про письмо, братцы, рассудить забыли. Завтра посылать хочу. Чего тянуть!

— Одно не по душе мне, Алеша, что про болезнь говоришь. Оно, знаешь, как бывает: не всклепать бы на себя хвори какой. Грешно это и небезопасно.

— Теперь уже, папинька-сударушка, опасность, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, главная миновала.

— Да ты что, Алеша! Было с тобой что?

— Почему нам не говорил, братец?

— В Ливорне началось. Так полагаю, опоили меня принцессины доброхоты. Писал я о том государыне, глазом не моргнула. Как там опаситься, когда повара ихние, все чужое.

— Толком, толком говори, Алексей!