Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский

— И полно тебе, Алексей Григорьевич. Обиды копить, себя травить. Будет случай, припомнишь, нет — ин и Бог с ними.

— Кабы мне твой характер, Василий Иванович.

— Бери, не жалко. А только вот что я тебе скажу: коли в Москве вы и впрямь устраиваться решили, непременно надо вам портреты свои заказать. Помнишь, чай, Федора Степановича Рокотова? Вот и он с нами вместе в старую столицу только-только перебрался.

— С военной службы ушел?

— Давно. При его-то батюшке да горб службой солдатской набивать! Кто тут на Москве с Репниными по богатству сравнится. Ото всех почет, уважение, и деньгами не обделили. Усадьбу целую застраивать взялся на Токмаковом переулке.

— Поди, дорого брать стал.

— А вот и нет. По-прежнему пятьдесят целковых — и весь разговор. Мой портрет только что окончил. Такого сибарита представил, что моя хозяюшка заново в меня влюбилася, право. Гляди-ка, хозяин, еще гость к тебе в дом, только, так полагаю, и нежданный, и незваный.

— Кто таков?

— Николай Петрович Архаров. Знаешь, поди, императрица, в Петербург уезжаючи, его московским обер-полицмейстером оставила. Ты ведь с ним и раньше дело имел?

— Не я — Гриша, когда на чумной бунт приезжал. Потом его императрице как отличившегося представил.

— Благодетелем, значит, оказался. А, впрочем, вот и Николай Петрович собственною персоною.

— Ваше сиятельство, проезжая мимо вашего превосходного жилища, долгом своим первейшим почел выразить достопочтеннейшему хозяину мои рабские чувства и вечную преданность.

— Проезжал, говоришь. Вот как! Куда же это ты, позволь у тебя спросить, Архаров, ехал? В какую сторону? К какому дому, благо до моего дворца через один лишь парк без малого полверсты ехать надобно?

— Да я, ваше сиятельство, если бы и специально из самой Москвы, и то за труд бы не почел, а за приятнейшую обязанность.

— Вот так и говори — специально. Слыхал я, обещался ты Григорию Александровичу Потемкину глаз с Алексея Орлова не спускать. Чего молчишь-то?

— Как можно, ваше сиятельство!

— У тебя все можно. Я не Григорий Григорьевич — меня, старого воробья, на мякине не проведешь. Только, видно, до тебя вести последние из Петербурга не дошли.

— Какие, Алексей Григорьевич? Может, и впрямь чего не прознал?

— Не прознал, Архаров, то-то и оно. Зашатался твой Григорий Александрович. В его дворцовые апартаменты больше тебе не войти — съехал хозяин-то. Съехал, Архаров. Жилец там новый устраивается. Захочет ли с тобой дело иметь, не сведом. А вот я с тобой и взаправду видеться не собираюсь. Обязался за графом Орловым-Чесменским следить, следи, но на глаза мне не попадайся, с людьми моими разговоров не заводи, агентов твоих на дворы наши орловские не засылай, не то со мной дело иметь будешь. А уж тут, Бог свидетель, хорошего ждать нечего. Так что как пришел, так и прочь поди. Мне понадобишься, сам позову. Не понадобишься, не смей мельтешить. Пошел, пошел, чего там!

— Не слишком ли суров ты, Алексей Григорьевич?

— По Сеньке и шапка. Лучшего не стоит.

— Здорово, хозяин! Вестовщика пустишь ли!

— С превеликим удовольствием, Василий Иванович. А что за вести?

— Не думай, не пустяки какие-нибудь московские — из самого Петербурга. Ты не думай, Алексей Григорьевич, знакомства у меня отменные. С Безбородкой на короткой ноге, а этот хохол хитер, хитер, а язык распускать может. Подловить только надобно. А за болтовней да за чашею пуншевою, сам знаешь, какая охота болтать приходит.

— Да не томи ты, Василий Иванович.

— Как можно! Самое первое дело — Малый двор. Знаешь ведь, какую государыня в собственном семействе кашу заварила. Великая княгиня Наталья Алексеевна, вишь, ее не устроила. Оно верно, похожа была великая княгиня на свекровушку. Ни тебе туалетами заниматься, ни с кавалерами на балах махаться. Строгая. Гневливая. Все говорят, супруга не любила, а вертела им как хотела. Умирала трудно. Родами. Сказывала Мавра Саввишна, пятеро суток мучилась да и преставилась. Великий князь о сне и еде позабыл — так убивался. А государыня наша, не в обиду благодетельнице нашей будь сказано, чужой любви терпеть не может. Всех бы ей перессорить, всех бы лбами посшибать — первое удовольствие. Вот она, на сына поглядевши ему невесткины записочки и выложила.

— Зачем ей?

— Будто бы сына утешить.

— Хорошо утешение!

— Вот и вышло, что хорошо. Великий князь как прочитал, так от похорон супруги и отказался.

— Ты что? Участвовать в них отказался?

— Отказался. А государыня тут же о новом сватовстве захлопотала. Тем разом без особых смотрин. Невесту в Петербург очередную вызвала. Пятнадцатого апреля великую княгиню-родильницу погребли, двадцатого августа новую свадьбу играть будут.

— И про траур забыли?

— А государыня от него всех желающих освободила, великого князя в первую очередь. Да кабы и не освободила, кто бы его на веревке к гробу привел. Так и простояла покойница всеми забытая. Да и похоронили ее, как правительницу Анну Леопольдовну — в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры. Для полного презрения.

— Это государыня умеет. И непременно напишет, чтоб прощаться приходили по желанию и без жадного озлобления. Слова-то эти она у покойной государыни императрицы позаимствовала. Да нам-то что — та ли великая княгиня, эта ли. Нам с ними детей не крестить.

— Твоя правда. Только вот что ты мне, друг любезный, скажи. Правда, нет ли, что Григорий Григорьевич наш в Коньково зачастил? Сразу скажу, не простое мое любопытство. Больно Архаров со своими агентами виться на дороге этой начал. Беды бы какой не случилось.

— Что ж, вправду наш Гриша от кузины нашей Катеньки Зиновьевой глаз отвесть не может. Мы уговорить пытались: не по-христиански выходит — как-никак близкая родня. Никакой Синод дозволения на брак не даст.

— Ах, оно так серьезно пошло!

— А ты думал? Спит и видит наш Григорий Григорьевич свадьбу сыграть. Одна препона — тетушка. Она позволения нипочем не даст. Нрав крутой. Зиновьевский. Того боимся, что сыграет Гриша свадьбу уходом. Тогда ведь и от императрицы всего ждать можно.

— Ей-то что за дело? Разве по старой обиде?

— Может, и так. Помнит она Гришу. Сам ведь виноват, что врозь разошлись.

— Что прошлое ворошить.

— Анна Степановна Протасова сказывала, что ни день, колкость какую в Гришин адрес отпустить изволит.

— Значит, крепко заноза засела.

— О том и речь. И будто сердце у него куриное, а голова баранья. Или того лучше: добр да глуп.

— Скажи ты ему, Алексей Григорьевич, про Коньково, пусть поостережется.

— Скажу. Спасибо тебе, Василий Иванович. В ложе-то когда собранию быть?

— На той неделе непременно. Да я сказать тебе пришлю.