Дэвид Эберсхоф - 19-я жена

Распространившаяся по всей стране мамина известность была такова, что целый ряд антрепренеров телеграфировали ей свои предложения о выступлениях. Эти люди полагали, что интерес к рассказам моей матери настолько велик, что она станет вполне жизнеспособным и выгодным участником лекционных турне. По большей части мама оставляла без внимания эти обращения. Ее прежде всего интересовал ее легальный статус и воссоединение с детьми, а не деньги. Когда же ей написал Барнум, [111] Финеас Тейлор Барнум (Ph. T. Barnum, 1810–1891) — известный американский антрепренер и шоумен. предложив существенную сумму, ее внимание впервые возбудилось. «Это что, реально? — спросила она майора Понда. — Все эти деньги — мне?» (Я так никогда и не узнал, что это была за сумма, но, как я понимаю, за несколько лет до этого Барнум предлагал выпустить на дорогу Бригама, пообещав ему гонорар в 100 000 долларов. Можно предположить, что предложение Барнума Девятнадцатой жене Бригама было примерно того же разряда.)

Быстро сориентировавшись, майор Понд, бывший воин-федерал, раздражительный газетный репортер, взялся за новую для себя профессию — лекционного агента. «Я добьюсь для вас большего», — пообещал он. Он понял, что история моей матери — золотая жила. Он посоветовал ей подготовить несколько лекций о том, что ей пришлось пережить. В том, что она написала, и в ее комментариях она резко отрицает, что принялась читать лекции ради заработка. Она утверждает, что поднялась на кафедру, искренне считая, что это станет частью ее крестового похода против многоженства, за изгнание полигамии из Соединенных Штатов. Что касается мамоны, она постоянно повторяла, что стремится обеспечить кров и стол своим мальчикам. Как говорится: все правда, но… Я любил маму, но — благослови ее Боже — она любила носить драгоценности.

Помню первые дни ноября, когда она работала за письменным столом у печки. Обычно мама была очень подвижна, энергия била в ней ключом, ей было трудно долго усидеть на одном месте. Она все время ходила по комнате, оправляла на себе юбки, приглаживала волосы. Говорила она быстро, боюсь порой не очень обдумывая свои слова. Она не была прирожденной писательницей. Почти неделю она мучилась у письменного стола, набрасывая одно-два предложения, поднимаясь, подходя к окну, отодвигая штору, раздраженно вздыхая и вновь усаживаясь на стул. Это было мелодраматически наглядное свидетельство творческих мук писателя, которым он подвергается, чтобы написать хотя бы одну страницу. (Мне ли не знать: прошло уже два дня с тех пор, как я начал писать Вам письмо, профессор Грин!)

Вскоре мама написала три лекции: о том, что ей пришлось пережить в браке с Пророком; о ее взгляде как очевидицы на гарем Бригама; а также об общей ситуации в многоженстве и о политике мормонской Церкви. Надо ли мне говорить Вам, какая из этих лекций стала наиболее популярной?

Во время пробного прогона майор Понд организовал лекцию в гостиной «Дома Пешехода», пригласив на нее почти всех немормонов, проживавших на Территории Юта. Явились сотни, даже, возможно, целая тысяча слушателей. Мне не разрешили присутствовать на этом событии, но из окна нашего номера я видел настоящий поток людей, вливавшийся в двери отеля. Я ждал в нашем люксе в полном одиночестве, пока мама выступала внизу, на первом этаже. Более часа снизу не раздавалось ни звука, кроме чистого сопрано моей матери. Должен признаться, я в тот вечер чувствовал себя покинутым. Я говорю здесь об этом не для того, чтобы бередить старую обиду, а лишь для того, чтобы рассказать о чувствах ребенка. Вскоре весь отель заполнил оглушительный шум. Моей матери аплодировали, выкрикивали ее имя, просили продолжать. После этого майор Понд стал планировать мамины триумфы на всеамериканской сцене.

Он устроил ей дебютную лекцию в Денвере. Однако выезжать из Юты все еще было рискованно. Судья Хейган опасался, что Бригам может не разрешить ей покинуть Территорию или, что еще страшнее, пошлет Данитов вслед ее экипажу. Не знаю, на каком основании возникли эти опасения, но все им верили, и настроение в нашем люксе вдруг изменилось. (Я уверен, что Вы припомните, что в это самое время возобновилось расследование резни в Маунтин-Медоуз, [112] Маунтин-Медоуз — луговина в горной местности Южной Юты, где в 1857 г. Территориальная милиция Юты разграбила и уничтожила лагерь переселенцев из Арканзаса, направлявшихся караваном фургонов в Калифорнию. Все взрослые — мужчины и женщины — и дети старше шести лет были перебиты (всего от 120 до 140 человек). 17 детей моложе семи лет были разобраны мормонскими семьями. Убийцы были переодеты индейцами, чтобы свалить вину на индейские племена. Первый процесс закончился безрезультатно. Расследование возобновилось в 1874 г. В результате был осужден и казнен только командир отряда, отдавший приказ расправиться со всеми переселенцами (из боязни, что кто-то из них разглядел белые лица нападавших). и было очень много рассуждений о роли Бригама в тех ужасных убийствах. Я не сообщу Вам ничего такого, чего бы Вы уже не знали, когда скажу, что многие люди были убеждены, что он либо сам приказал совершить эти убийства, либо посмотрел на них сквозь пальцы. Такие рассуждения, несомненно, окрашивали мамино представление об опасностях, с которыми она могла столкнуться.)

В нашем номере воцарилась атмосфера делового планирования. Союзники приходили и уходили, тайные способы бегства предлагались и тут же отбрасывались. Прошло несколько дней, и план был в конце концов принят. Моя мать, майор Понд, судья Хейган и Страттоны поклялись держать все в строгом секрете. В то время я понятия не имел о том, что такое секрет, но он вскоре стал осуществляться. Когда бы какой-либо гость ни заходил к нам с визитом, мама отпускала его с одной-двумя вещами, спрятанными в карманах его пальто: парой обуви, шляпкой, записной книжкой, флаконом масла для волос. Вещица за вещицей моя мама свертывала лагерь.

Как только я понял, что мама собирается уехать, я разрыдался. «Я не хочу, чтобы ты от меня уезжала», — сказал я ей. Я ожидал, что она скажет: «Я возьму тебя с собой». Однако она этого не сказала. Она стала гладить меня по спине и произнесла: «Мне надо уехать».

И опять я ждал, что она пообещает: «Я вернусь за тобой». Но она не произнесла никаких заверений по поводу нашего будущего. Не могу объяснить Вам, почему она так повела себя в тот момент. Мне хочется думать, что она вовсе не была так уж равнодушна к моим чувствам. И все же я сомневаюсь, что в какой-либо другой момент своей жизни я чувствовал себя настолько потерянным, не обретшим своего места в мире, как тогда. Я пролежал без сна всю ночь, с обидой в сердце.

Утром мама сказала: «Если я скажу тебе один секрет, ты должен пообещать мне, что сохранишь его. Сегодня вечером я уйду на обед к Страттонам. Попозже твой дядя Гилберт зайдет за тобой. Ты должен делать все так, как он тебе скажет. Если он велит тебе вести себя тихо, ты не должен проронить ни звука. Если велит спрятаться в ящике, тебе надо будет свернуться, как сворачивается в клубок кошка».