Дэвид Эберсхоф - 19-я жена

Ожидая Ваших распоряжений,

Искренне Ваш,

Хотя никакое предательство не бывает столь болезненным, как предательство, совершаемое членом твоей семьи, открытие мистера Каммингса, вне всякого сомнения огорчительное, не стало для меня таким уж неожиданным сюрпризом. С тех самых пор, как Аарон участвовал в Реформации, он превратился в слепого поборника полигамии. Он наслаждался своим правом приобретать женщин, бездумно приводя новую жену к себе в постель, когда бы ему ни захотелось разнообразия на брачном ложе. Он так прекрасно воплощал в себе лицемерие мормонского многоженца, что еще до моего отступничества я старалась ограничить общение моих сыновей с их дядей. Что касается Аарона, то он, я совершенно в этом уверена, распознал мой скептицизм даже раньше, чем я сама; и хотя мы были родными братом и сестрой, стало очевидно, что мы с ним враги.

В данный же момент, после того как мне пришлось столько всего перенести, я предпочла не обращать внимания на грозное, но все же косвенное свидетельство, обнаруженное мистером Каммингсом. Могло ли оно принести что-то хорошее? Я обратилась за советом к собственной совести и так и не ответила на письмо мистера Каммингса. Придется истине храниться в душе Аарона и в моей, пока Бог нас не рассудит.

Еще печальнее было молчание других моих родных. Мой дорогой отец, который когда-то сожалел о необходимости иметь много жен, так и не отважился высказаться обо мне. Моя единокровная сестра Дайанта, которую я любила, во время споров обо мне канула в неизвестность. А больше всего боли причиняло мне прощальное письмо мамы, которое непрестанно жгло меня, — я всегда хранила его в кармане, надеясь, что за ним последует другое, отменяющее сказанное в нем, изменяющее ее мнение обо мне.

Накануне моего приезда в Вашингтон, где я должна была встретиться со своими самыми важными слушателями, мне к самой двери доставили письмо от моего любимого брата Гилберта.

Сестра!

Я знаю, что эта новость о тебе — неправда. Любой, кто знает тебя, скажет то же самое. Всякий, кто верит в твой Крестовый Поход, тоже знает это. Не волнуйся о своих друзьях. Мы стоим за тебя и будем верны. Однако у тебя есть враги. Они повторяют сплетни, добавляют новые и всячески их раздувают. Я слышу их в городе, на фабрике, в церкви. Когда это возможно, велю болтуну замолчать, но в Дезерете слишком много ртов, чтобы я мог покончить с этим делом.

Со времени твоего отъезда я планирую и свой. К тому моменту, как ты будешь читать мое письмо, я, возможно, буду уже на полпути к Альбукерку или Эль-Пасо. Мне придется покинуть моих жен, и детей тоже, и я знаю, что боль от этого поступка будет преследовать меня до конца моих дней. Но у меня нет выбора. Я больше не верю ни во что из того, что говорит наша Церковь. Когда я гляжу на Бригама, это все равно что видеть перед собою лицо преступника. Я понимаю, что и он так же относится ко мне. Если бы я остался, я очень скоро был бы убит, так что в любом случае моя семья останется без мужа и отца. Если мне удастся заработать какие-то деньги, я пошлю их своим женам. Но я не стану обещать ничего, о чем не могу быть уверен, что оно у меня будет. Когда я обоснуюсь на новом месте, напишу, что у меня нового. А до тех пор знай, что я верю тебе, и только тебе.

Прежде чем закончить, должен сказать тебе, что Мама болеет. Не телом, а душой. Ее ужасно покоробило то, как Бригам говорит о тебе. Я знаю, она просто не может этого перенести, потому что понимает, что он лжет. Если бы я любил пари, я поставил бы доллар, что она тоже отречется от веры. Какое грустное зрелище — видеть, как такой верующий человек утрачивает веру. Если можешь, напиши ей письмо. Как раз сейчас только твои слова могут утешить. Я не умею предсказывать будущее, однако подозреваю, что настанет день, когда вы с ней воссоединитесь. Я знаю, что она хочет привезти тебе Джеймса. Она сейчас в Южном Коттонвуде, но сколько она там пробудет, я не могу сказать.

Я тотчас же написала маме, отправив письмо из Балтимора.

Моя Дорогая Мама!

Во время моего путешествия, о котором, как я знаю, тебе известно, каждый вечер, опустившись на колени перед жесткой гостиничной кроватью, я молюсь дважды. Один раз — о скорейшем возвращении к Джеймсу. Другой — о воссоединении с тобой. Если на эти молитвы не будет ответа, я проживу оставшиеся мне дни под гнетом сомнений в ценности моего Крестового Похода. Если моя миссия увенчается успехом и многоженство на нашей земле будет искоренено, а я все же останусь разлучена с тобой или с моим сыном, тогда я задам себе вопрос: какой ценой? И в самом деле, какой ценой все это досталось? Таковы мои самые тайные мысли, которыми я делюсь только с тобой и с моим Господом.

В Вашингтон мы въехали по грязной улице, мимо ряда одноэтажных частных домиков, узких, налезающих друг на друга строений, из чьих окон смотрели на нас грязь и нищета. Там и сям виднелись островки весенней травы, готовые к тому, что их вот-вот затопчут свиньи, которых на первый взгляд было гораздо больше, чем жителей Столицы. Улица вывела нас на широкий проспект, величественно проложенный, но обрамленный не более элегантными или благородными по своему виду зданиями, чем хижины, мимо которых мы проехали раньше. Если бы купол Капитолия не манил нас к себе, сверкая в лучах апрельского солнца, я была бы уверена, что мы едем по широкой дороге в никуда. В этой поездке невозможно было не сравнивать Вашингтон с Городом у Большого Соленого озера. У первого имелось пятидесятилетнее преимущество перед вторым, и тем не менее любой справедливый наблюдатель отдал бы первенство столице Зайона как более упорядоченному и лучше устроенному центру деловой и культурной жизни.

Наша группа из четырех человек — Лоренцо, майор Понд, мистер Редпат и я — вошла в здание Капитолия через тускло освещенный холл, известный под названием Крипта. Клерк в эполете сообщил нам, что мы стоим прямо под знаменитым куполом. Помещение поддерживали сорок коричневых колонн, жилы с силой пронизывали камень, словно желая выказать напряжение, которого требовал их труд: ведь колонны держали на себе все это здание.

Клерк, похожий на птицу человек, с короткими, взмахивающими, словно крылья, руками, провел нас в зал заседаний конгресса. Меня поместили в Зону Ожидания для Дам — отгороженную секцию кресел, а майора Понда и мистера Редпата пригласили сесть вместе с мужами конгресса. Клерк хотел посадить Лоренцо вместе с ними, но я настояла, чтобы мальчик остался со мной.

Мистер Джеймс Блейн, спикер палаты, — человек с живым умом, вышколенный и закаленный холодными ветрами штата Мэн. У него непроницаемый взгляд газетного редактора, каким он и был когда-то, в бытность свою в Портланде. Когда я явилась в зал, он ораторствовал со своей высокой кафедры — этого кормила власти, — крепко сжимая в руке знаменитый молоток: он читал палате — по случайному совпадению — лекцию об отделении церкви от государства. Клерк передал ему мою визитную карточку и рекомендательное письмо.