Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм

— Я не желаю жить в этой скучной и угрюмой стране, — сказала она. — Здесь холодно и беспросветно.

Император рассердился, Бенкендорф долго уговаривал сестру, но бесполезно. Она уехала. Обиженный император первое время не вскрывал ее писем, но в конце концов соображения целесообразности одержали верх. Никто лучше Дарьи Христофоровны не освещал события на континенте, а дружба с историком Гизо придавала им особую остроту и глубину.

— Надо отдать должное брату, — заметил как-то император. — Он умел выбирать осведомителей и ценил женский ум как истый европеец, а не как азиат.

Амалия отличалась умом и находчивостью, но собственная внешность и отношения с поклонниками занимали больше, чем хитросплетения европейской дипломатии. Однако пронзительная красота не приносила счастья. Она признавалась задушевной подруге Жанне Паумгартен, вышедшей недавно замуж за лорда Эскина:

— Ты не можешь представить, как тяжело ощущать себя жертвой. Император великолепен и не может как мужчина не нравиться, но он далек от моего идеала, а вместе с тем отношения с ним требуют огромного напряжения. Актриса находится на сцене всего два-три часа, а я целый день. Ведь никогда не знаешь, что тебя ждет через минуту. В России любая прихоть императора мгновенно выполняется, и если он пожелает объявить день ночью — лакеи тут же опустят шторы, зажгут свечи, и найдется десяток дураков, которые с пеной у рта начнут утверждать, что наступила полночь. Тебе сложно это представить, ибо власть английской короны не распространяется на смену времени суток.

Конечно, божественная Амалия была в чем-то права. Она умела различать и ценить человеческие характеры, умела отдавать должное мужскому уму и одаренности. Заинтересованность Пушкина она, например, встречала с доброй улыбкой, одновременно давая понять, что была предметом увлечения другого поэта, и с нее предостаточно. Вместе с тем она понимала значение Пушкина и стихи Тютчева передала князю Ивану Гагарину, племяннику русского посланника в Мюнхене, присовокупив:

— Только для Пушкина и его «Современника».

Тютчев сумел бы легко опубликовать стихи в другом органе: в «Северной Пчеле» или альманахе «Утренняя заря». Но остался ли при том Тютчев Тютчевым?

Мюнхен — эти немецкие Афины, Генрих Гейне и его лучший друг Тютчев выработали у нее вкус, который не поддавался изменениям климата. После пожара в Зимнем Аничковский дом стал центром придворной жизни. Вечером 17 декабря в год смерти Пушкина на балете «Сильфида» с участием Тальони в Большом театре император узнал, что Зимний горит. Он послал за Бенкендорфом и велел генерал-адъютанту Самсонову:

— Поезжай туда. Прикажи обер-полицеймейстеру, чтобы мой кабинет был перевезен в крепость. А я приготовлю императрицу!

Император никогда не терял присутствия духа. Через полчаса площадь оцепили преображенцы и измайловцы. Императрица прильнула к окну гостиной в доме графа Нессельроде, откуда было хорошо видно, как государь распоряжается тушением пожара. Всю Дворцовую площадь, здание Главного штаба и окружающие дома заливал оранжевый свет. За кольцом солдат молчаливой стеной стоял народ, скинув шапки. Император, Бенкендорф и ближайшее окружение пробились сквозь пелену дыма внутрь. Сначала господствовала неразбериха. Солдаты срывали рамы и зеркала со стен. Министр двора князь Петр Михайлович Волконский во главе солдат из дворцовой команды вломился в бриллиантовую комнату, чтобы спасти коронные драгоценности. Постепенно император овладел положением. Главную заботу составляло уберечь солдат и пожарных от гибели.

— Ребята! Ваша жизнь для меня дороже прочего! — кричал он, перекрывая треск огня. — Потолок может провалиться. Вон трещины змеями побежали!

Из Белой залы император ушел последним, и вслед рухнуло перекрытие. В тот момент адъютант Бенкендорфа князь Меншиков доложил, что и на Васильевском острове вспыхнул огонь. Император велел Самсонову скакать туда, не отпустив от себя Бенкендорфа:

— Поезжай немедля на остров. Ты, вероятно, на дороге встретишь Финляндский полк. Останови его и скажи Офросимову, чтобы он с полком шел действовать туда и что я не могу, к сожалению, дать ему в помощь ни одной трубы и ни одного человека — все здесь заняты.

Пожар был ужасен. При свете огня на Аничковом мосту можно было читать. Главная сила огня сосредоточилась на чердаке, и издали казалось, что вверх вздымаются огненные волосы. Но пробиться туда не было никакой возможности, несмотря на попытки ротмистра Леонтьева с караулом главной гауптвахты.

Семью под охраной жандармского эскадрона, который выслал Дубельт, перевезли в Аничков.

За полночь император покинул Зимний. Сев в сани, он грустным взором окинул охваченный пламенем дворец и произнес:

— Pourvu que се malheur ne coûte à la Russie [81] Лишь бы это бедствие ничего не стоило для России ( фр .). .

Бенкендорф ответил:

— Ваше величество, уезжайте спокойно и думайте о своей супруге и детях. Мы здесь справимся сами.

— Оставь все попытки и не подвергай ничью жизнь опасности, но постарайся спасти Эрмитаж.

Целую ночь Бенкендорф и Самсонов не покидали пожарища. Площадь и набережную возле дворца усеивали обломки мебели, серебряная посуда, украшения, одежда, выпавшая из разбитых шкафов, кухонная утварь и масса других дорогих предметов, однако никто не притронулся к ним. Наутро Бенкендорф поспешил в Аничков с докладом. Многие вещи, связанные в узлы, удалось вывезти из Зимнего. В коридорах и залах Аничковского дома царил хаос. Бенкендорф первой встретил великую княгиню Ольгу Николаевну. Она что-то пыталась найти среди наваленных на диваны узлов.

— Извините, что мы вас так принимаем, — сказала она Бенкендорфу. — Ведь мы погорелые.

Зимний полыхал неделю. Воздух сотрясали будто пороховые взрывы — это проваливались полы и потолки. Перекрытия во дворце оказались достаточно прочными. Языки пламени, вырываясь из окон, облизывали кое-где еще сохранившие прежнюю краску стены. Постепенно красавец Зимний превратился в груду почерневших камней. Накопившийся мусор вывозили из остывающего пожарища и отправляли на Монетный двор для выжигания частиц золота и серебра. Издали Зимний извергал вверх столбы дыма и пламени и походил на Везувий, который изобразил Брюллов на знаменитой картине.

— Как ты думаешь, Леонтий Васильевич, — спросил Бенкендорф Дубельта на четвертый день пожара, — сколько народу здесь собралось?

Толпа стояла вокруг по-прежнему молча, без шапок и время от времени осеняя себя крестным знамением. Про таких говорят: как громом пораженные. Дубельт объехал на лошади Зимний и, возвратившись, сказал: