Анатолий Афанасьев - Одиссея генерала Яхонтова

Всю войну Яхонтов успешно и активно выступал как лектор. Позднее он вспоминал, что объехал практически все штаты, и не только крупные или даже средние города, но и многие из таких, что и самим американцам неведомы.

Иногда, рассказывал Виктор Александрович, выступать приходилось дважды, а в отдельных случаях и трижды в день! А ведь ему шел седьмой десяток. Работа эта была отнюдь не легкой, как может показаться. Ведь аудитории, перед которыми он выступал, состояли отнюдь не из единомышленников. Речь ведь идет не о собраниях друзей Советского Союза или — шире — антифашистов. С точки зрения среднего американского слушателя, особенно в глубинке, Яхонтов говорил о вещах страшно далеких, малопонятных, и (самое главное) еще неизвестно, нужных ли ему, среднему. Ну и бог с ним, что кто-то кого-то убивает где-то там в России (где она, кстати, эта Россия — ага, вот лектор показал на карте). Мне-то, среднему, какое дело? Почему я должен отрываться от своего бизнеса и требовать от своего сенатора, чтобы открывали второй фронт? И чтобы американских парней, ну вот хотя бы моего сына, посылали туда, где могут убить? Ради чего?

Лектор между тем говорит, что русские сражаются за нас, за американцев. Как это? Этот, как его, Гитлер, тоже далеко, он только грозит. Посмотрите-ка, дорогой сэр, на карту: если Гитлер не смог до сих пор переправиться через вон тот узкий пролив (как его? Да, Ламанш!) в Англию, то куда ему переплыть океан! Так зачем же подставлять моего сына под пули? За русских? А, вы сами русский, генерал, вот почему вы так рьяно выступаете за помощь России…

Говорить перед такими и отвечать на вопросы таких средних с успехом было непросто. Ведь конечной целью Виктора Александровича было не только информировать своих слушателей о событиях, о которых они ничего не знали или знали очень мало и зачастую искаженно. Нужно было убедить их в опасности фашизма для Америки, в том, что русские сражаются не только за свою свободу, но и за свободу Америки, что поэтому русским надо помогать. Помогать не только «из добрых чувств», из сострадания к людям, попавшим в беду, но и ради самих себя, страхуя свой собственный завтрашний спокойный, мирный и сытный день. Для этого надо было побудить их действовать: говорить обо всем этом в своем кругу, писать конгрессменам, в газеты, на радио и на телевидение, требуя открытия второго фронта, а пока — более активной помощи Советскому Союзу.

И надо было внушать уверенность в силе России, в силе Красной Армии. Надо было убеждать в этом в горькие дни отступлений, поражений, неудач. И ведь вовсе не у всех была уверенность в конечной победе. В мае 1939 года в Нью-Йорке покончил жизнь самоубийством известный немецкий писатель-антифашист Эрнст Толлер. Это событие глубоко взволновало всю немецкую эмиграцию, всю прогрессивную общественность Америки. Яхонтов тогда вспомнил, как в 1917 году застрелился генерал Койчев, переставший верить в светлое будущее России. Перестав верить в светлое будущее Европы, свел счеты с жизнью Толлер. В феврале 1942 года, уже после того, как немцев отбросили от Москвы, покончил с собой другой знаменитый писатель-эмигрант, Стефан Цвейг. Толлер и Цвейг как знаменитости попали на первые полосы газет. А сколько было мимоходом упомянутых, а то и не упомянутых трагедий среди впавших в отчаяние беженцев от фашизма! Люди вешались, травились газом, сходили с ума — не все сохраняли надежду в те страшные дни, когда, казалось, коричневая туча фашизма закрывает солнце. В этой печальной череде были, как это ни странно на первый взгляд, и люди из бывших белых. В час испытаний, в час, когда решалось, быть или не быть России, они не могли вынести мысли, что Россия перестанет существовать. И этот шаг, размышлял Виктор Александрович, говорил о совершившем его человеке хорошее, ибо он означал, что для данного человека Родина важнее самого себя…

Поддержать тех, кто уже начал отчаиваться, — это тоже было важно. Однажды Яхонтов выступал по телевидению.

— Есть такая русская присказка, — говорил он. — «Гаврила, я медведя поймал!» — «Так тащи его сюды». — «Я тащу, да он не пущает».

Аудитория смеялась — всем было ясно, что речь идет о Гитлере, схватившемся с «русским медведем». Не забудем также, что и в войну в американской печати ни на день не иссякал мутный поток антисоветчины. Конечно, по сравнению с довоенным временем он поубавился, но — не иссяк. Нередко он прикрывался хваленой «объективностью» и «плюрализмом». Кто мешал ухмыляющимся антисоветчикам перепечатывать материалы из профашистских газет нейтральных стран (разве их мало было, скажем, в Испании или Португалии) и тех союзных Гитлеру государств, с которыми США поддерживали дипломатические отношения (с Финляндией, например). С другой стороны, власти США чинили препятствия поступлению информации из СССР. В 1941–1942 годах советское посольство неоднократно делало представление госдепартаменту по поводу случаев задержки, уничтожения или возврата советских газет, журналов, книг, которые выписывали многие американские учреждения и отдельные граждане. Эти известные факты надо напомнить для того, чтобы правильно оценить условия работы Яхонтова как политического обозревателя, доступ его к информации. Выручал клуб на Пятой авеню — по этому адресу (адресу подлинных хозяев Америки) почта доставлялась без изъятий. Ну и, конечно, давно любимая публичная библиотека на углу Сорок второй и Пятой.

Но — не хватало живых свидетельств, ах как не хватало! Ах как жадно искал Яхонтов встреч с такими счастливцами, побывавшими на советско-германском фронте, как Эрскин Колдуэлл. И конечно, с советскими людьми — журналистами, инженерами, приезжавшими в США по делам ленд-лиза, и такими необычными и такими редкими гостями, как потрясшая всю Америку женщина-снайпер Людмила Павлюченко.

А однажды Яхонтов встретился с человеком, бывшим на советско-германском фронте «с той стороны». Да с каким человеком! Он его давно уже знал, правда, заочно. Это был шведский журналист Рагнар Стром. Виктор Александрович еще в канун войны приметил этого обозревателя, выступавшего по шведскому радио на английском языке и чьи материалы обычно перепечатывались многими газетами. Вскоре после Сталинграда журналистские дороги привели энергичного шведа в Америку. В Нью-Йорке с ним случайно познакомили Яхонтова. Рагнар Стром оказался, как и положено шведу, голубоглазым блондином со свежей кожей молочно-розового цвета. Ему было под сорок, но выглядел он гораздо моложе. Строму польстило — а какому журналисту это бы не польстило! — что известный американский лектор широко пользуется его статьями и выступлениями (Яхонтов записывал их на магнитофон), Когда они остались вдвоем, Стром задал неожиданный вопрос: