Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

— Ага, — воскликнул он, — и вы тоже француз! Ваш язык выдает вас! Два француза поодиночке случайно заходят в шинок в десять часов ночи в Бедфордшире, они неожиданно встречаются друг с другом? Нет, сэр, тут дело нечисто! Вы беглые пленники, а, может быть, что-нибудь и похуже. Знайте же — вы арестованы. Я попрошу вас показать мне ваши бумаги.

— Ну, если дело на то пошло, где же ваши-то полномочия? — сказал я. — Мои бумаги! Стану я их показывать по одному ipse dixit неизвестного мне человека, встреченного в придорожном шинке!

— Вы противитесь закону? — спросил он.

— Не закону, сэр, — ответил я. — Я слишком хороший подданный для этого; я противлюсь безымянному лысому малому, одетому в гингамовые штаны. Да, этого человека я, конечно, не послушаюсь! Таково мое прирожденное право, как и право всякого англичанина. А то в чем состояла бы Magna Charta?

— Ну, посмотрим, — сказал он, потом, обратившись к присутствующим, спросил: — Где живет констебль?

— Господь с вами! — закричал хозяин шинка. — Что вы задумали? Беспокоить констебля в десять часов ночи! Он уж, конечно, давно лежит в постели и спит, наевшись и напившись допьяна часа два тому назад.

— Конечно, так! — подтвердили хором крестьяне.

Это озадачило клерка. Он не смел и подумать о насилии; ни в хозяине шинка, ни в посетителях не было и признака воинственного жара; каждый из них то слушал, разинув рот, то почесывал голову, то зажигал свою трубку об угли, тлевшие в очаге. С другой стороны, мы с майором были готовы к смелой защите и бросали ему вызов, имея на то некоторое законное основание. Наконец, он предложил мне отправиться к какому-то сквайру Мертону, знаменитейшему лицу во всем округе и имевшему отношение к мировому институту; жил Мертон, по его словам, совсем близко. Я ответил клерку, что не пройду и фута, даже если зависело от этого спасение его души. Затем он предложил мне остаться в шинке до утра, чтобы констебль мог рассмотреть мое дело, будучи еще трезвым. На это я ответил, что уйду, когда захочу, и направлюсь туда, куда пожелаю; что мы честные путешественники, почитающие Бога и короля, что я ни за что не потерплю насилия с чьей бы то ни было стороны. В то же время я решил, что все эти переговоры тянутся чересчур долго, и задумал покончить дело с клерком.

Я поднялся со стула, на котором до сих пор беззаботно сидел, и сказал:

— Видите ли, подобный вопрос можно решить только одним путем, то есть, есть только один чисто английский способ для разрешения его — поединок. Снимите ваш сюртук, сэр, и все эти господа будут нашими свидетелями.

Глаза клерка приняли выражение, в смысле которого я не мог ошибиться. В его воспитании оказывался пробел; одно существенное и чисто британское искусство было ему незнакомо; он не умел боксировать. Я был в таком же положении, уверяю вас; зато я обладал большим нахальством, и все слышали, что предложение исходило от меня.

— Он говорит, что я не англичанин, но ведь, если желают убедиться в том, что пудинг — пудинг, его съедают, — проговорил я, сбросил куртку и принял надлежащую позу. На том и кончались мои познания относительно этого варварского искусства.

— Как, сэр, вы, по-видимому, несколько отступаете? — заметил я. — Ну, я встречу вас как следует и славно разогрею; однако для меня непонятен человек, которого нужно заставлять драться…

Я вынул из жилетного кармана банковский билет и бросил его содержателю шинка:

— Это ставка; я буду драться с вами до первой крови, так как вы, по-видимому, придаете делу большое значение. Если вам удастся первому увидеть мой кларет, я пойду с вами к какому вам угодно сквайру. Если же раньше прольется ваша кровь, вам придется уступить и позволить мне идти по моему частному делу, когда я найду нужным. Правильно ли это, молодцы? — спросил я, обращаясь к зрителям.

— Да, да! — подтвердил хор дураков. — Он не может предложить ничего более честного, да и этого он не скажет! Эй, ты, мастер, снимай-ка сюртук!

Теперь общественное мнение было не на стороне законоведа; положение быстро изменялось в нашу пользу, и это дало мне смелость продолжать в том же духе. Майор заплатил за ужин безучастному хозяину. В эту минуту я увидел бледное лицо Кинга, стоявшего у задней двери; он делал нам знаки торопиться.

— Ого, — произнес мой враг, — да вы лицемерны, как лиса? Но я вижу вас насквозь, совершенно насквозь. Вы желаете изменить положение вещей.

— Может быть, я совершенно прозрачен, — проговорил я, — но, если вы сделаете мне одолжение и встанете, вы увидите, что я могу хорошо драться.

— Но я ведь не затрагивал этого вопроса, — возразил клерк и прибавил, обращаясь к находившимся в комнате:

— Эй, вы, невежественные шуты! Неужели вы не видите, что этот человек дурачит вас? Не видите, что он старается обвести меня вокруг пальца? Я ему говорю, что он французский пленник, а он отвечает, что умеет боксировать. Может ли одно иметь отношение к другому? Я не удивлюсь, если окажется, что он и танцует прекрасно, они все там танцмейстеры! Я говорю и повторяю, что он француз. Он утверждает противное. Пусть же этот молодчик покажет свои бумаги, если они у него имеются. Он, конечно, не стал бы прятать свои документы, если бы они были у него. Всякий человек с бумагами в порядке ухватился бы за мысль идти к сквайру Мертону. Все вы простые, прямые, честные бедфордширцы и не позволите какому-то французскому обманщику заговорить себе зубы, а он не что иное, как французский обманщик! Погодите, вот я ему скажу, чтобы он гнал своих свиней на другой рынок, потому что они не годятся здесь и не могут годиться у нас в Бедфордшире. Посмотрите на этого человека, на его ноги! Есть ли у кого-нибудь другого в комнате такие ноги? Взгляните, как он стоит? Ну, держится ли кто-нибудь из нас, вы все, я или хозяин, подобным образом? Он француз: это так же ясно написано на нем, как на вывеске!

Все это было прекрасно, и при других обстоятельствах замечания клерка, пожалуй, доставили бы мне удовольствие; но мне казалось ясным, что, если я не прерву его речей, он сумеет снова изменить наше взаимное отношение не в мою пользу. Клерк, по-видимому, не был силен в боксе, но я чувствовал, что мой законовед учился судебно-ораторскому искусству в хорошей школе. Слушая его речь, я мог придумать только одно средство освободиться от него, а именно броситься вон из дома, как бы в припадке ярости. Конечно, это была выдумка не остроумная, а самая примитивная, но выбора мне не оставалось.

— Ах, вы, собака! — крикнул я. — Как вы смеете называть себя англичанином и в то же время отказываться драться! Я не могу больше терпеть и ухожу из этого места, где меня оскорбили. Ну, что с меня следует? Возьмите сами!

Я бросил хозяину шинка пригоршню серебра и двинулся к двери, прибавив: