Роберт Стивенсон - Сент-Ив (Пер. Чистяковой-Вэр)

— Если вы считаете себя джентльменом… — начал было я, но он меня перебил, заметив:

— Прошу прощения, у меня нет этой претензии, просто я в силу своей обязанности встречаюсь с людьми высшего круга. Сам же я человек простой.

— Бога ради, — крикнул я, — успокойте меня в одном отношении — кто и что вы такое?

— Я не вижу причины стыдиться ни своего имени, ни своего занятия. Честь имею рекомендоваться: я — Томас Деджон, клерк мистера Даниэля Ромэна, лондонского адвоката; наш адрес — Гольборн.

Только по силе охватившего меня восторга понял я, как велик был мой страх. Я бросил палку и вскрикнул:

— Ромэн? Даниэль Ромэн? Старый, краснолицый, большеголовый скряга, одетый точно квакер? Дорогой друг мой, придите в мои объятия!

— Перестаньте! — слабо протестовал Деджон.

Я не слушал его. Страх мой кончился, и мне чудилось, что вместе с моими опасениями для меня пропала и всякаях опасность, что пистолет, блестевший в одной руке моего противника, не в состоянии повредить мне более, нежели чемоданчик, который он сперва держал в другой руке, а затем поставил перед собой как бы для того, чтобы преградить мне доступ к себе.

— Довольно, не то, уверяю вас, я выстрелю! — кричал Деджон. — Берегитесь, Бога ради! Мой пистолет…

Я предоставил ему волю кричать и привлек его к себе на грудь; я сжимал клерка в своих объятиях, я целовал его безобразное лицо, как, наверное, никто не целовал его ни до этой минуты, ни после. В порыве нежности я сбил с него шляпу, сдвинул парик на сторону. Он отбивался от меня и блеял, точно овца в руках мясника. Когда я теперь вспоминаю всю эту историю, она мне кажется нелепой. Я представляюсь себе безумцем за то, что не отнял у него свободы действий; он же является в моих глазах настоящим дураком, так как мог выстрелить в меня и не сделал этого. Однако все хорошо, что хорошо кончается, или как в наше время поют и свистят на улицах:

Я слегка разжал свои объятия, но все же держал Деджона за плечи.

— Теперь я вас bien et bel embrasse [13] Хорошо расцеловал. и вот, как вы, наверное, скажете, снова произнес французскую фразу!

Парик законоведа съехал набок, а сам он имел очень спокойный, но в то же время несколько смущенный вид.

— Мужайтесь, Деджон, — продолжал я, — ваше испытание окончилось, целовать вас больше не будут. Прежде всего, Бога ради, положите ваш пистолет; вы обращаетесь с ним крайне небрежно и можете быть уверены, рано или поздно он выстрелит. Вот ваша шляпа; нет, дайте, я как следует надену ее вам на голову; прежде же поправим парик. Вы не должны дозволять обстоятельствам мешать вам исполнять обязанности по отношению к себе. Если вам не для кого одеваться, одевайтесь ради Бога.

— Сочините ли вы что-нибудь подобное? Все обязанности человека в четверостишии! И заметьте, я не профессиональный бард; вы слышали произведение дилетанта.

— Однако, дорогой сэр! — заметил он.

— Однако, дорогой сэр, — повторил я, — я никому не позволю прерывать течение моих мыслей. Вы скажете мне, что вы думаете о моем четверостишии, или, клянусь вам, мы поссоримся!

— Вы большой оригинал, — сказал он.

— Да, — подтвердил я, — и передо мной не менее оригинальный человек.

Он улыбнулся и проговорил:

— Ну, так прослушайте два стиха, заслуживающие внимания как по смыслу, так и по форме:

— Ну, уж это нехорошо! Стихи написал Поп. Это не ваше произведение, Деджон. Поймите вы меня, — говорил я, крутя пуговицу на его груди, — прежде всего стихотворение должно быть моим, моим, сэр. Вдохновение так и кипит в моей груди, потому что — если сказать правду — я дьявольски доволен оборотом дела. Я убежден, Деджон, что вы тоже рады. Да, a propos, позвольте мне задать вам один вопрос; скажите мне как другу, вы когда-нибудь стреляли из пистолета?

— Да, сэр, — ответил он, — два раза в придорожных воробьев.

— И вы, кровожадный человек, вы выстрелили бы в меня? — вскрикнул я.

— В ответ на это я скажу, что вы очень неосторожно размахивали палкой.

— Да? Неужели? Ну, ну! Все это дело прошлое, история старинная, как рассказ о Карле Фарамонде, — это тоже французское выражение, если вам угодно продолжать собирать улики, — проговорил я. — Но мы, к счастью, теперь закадычные друзья, и нами руководят общие интересы.

— Извините, но вы немножко увлекаетесь, мистер… Я не знаю вашего имени…

— Не знаете, никогда даже не слыхали его, — подтвердил я.

— Объясните мне… — начал было Деджон.

— Нет, нет, — прервал я его. — Станьте на практическую точку. Я знаю, что для вас необходимо — ужин. Rien ne creuse comme l'émotion [14] Хорошо расцеловал. Ничто так не опустошает чрево, как волнение… Я и сам проголодался, хотя и привык к воинственному трепету более, нежели вы, человек, охотившийся только на воробьев! Дайте мне критическим взглядом посмотреть вам в лицо. Вот какое меню нужно для вас: три куска холодного ростбифа, поджаренный хлеб с сыром, кружка портера и стакана два хорошего темного портвейна, который подают в старых бутылках… Знаете, настоящее английское молоко!

Мне почудилось, что глаза клерка блеснули, и он невольно облизнулся при этом перечислении.

— Еще не поздно, — продолжал я, — держу пари, что едва перевалило за одиннадцать. Где бы нам найти хорошую гостиницу? Заметьте, хорошую, — значит, нужно, чтобы в ней нашелся порядочный портвейн, а не такой, от которого голова болит.

— Право, сэр, — слегка улыбаясь, сказал клерк, — вы придаете делу такой оборот…

— Неужели ничто не заставит вас увлечься моим предложением? У вас необыкновенно малоподвижный характер. Как можете вы надеяться сделать карьеру!.. Где же гостиница?

— Ну, и шутник же вы! — сказал Деджон. — Я вижу, что вам необходимо уступить. Мы не более как в трех милях от Бедфорда.

— Решено, — крикнул я. — Идем в Бедфорд!

Я взял его под руку, поднял его чемоданчик; Деджон не сопротивлялся. Мы вышли на открытый, очень покатый склон. У себя под ногами я чувствовал мягкую дорогу, не покрытую льдом. Нежный яркий свет луны заливал луга и безлиственные деревья. Теперь я совсем покончил с муками чистилища в закрытом фургоне. Я был невдалеке от моего дяди; мистер Деджон перестал пугать меня; все вместе взятое служило для меня достаточным источником веселья. Я представлял себе, что мы с Деджоном две крошечные одинокие куклы под морозным покровом полуночи; кругом расстилалась гладкая равнина; луна разливала свой свет, самая незначительная из звезд так и сияла; под ногами, казалось, был выметенный и натертый пол. Не хватало только музыкантов, чтобы пуститься в пляс. Вся душа моя ликовала, и я решился сам заменить музыку.