Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

Шестеро князей Шаховских здесь упомянуто. В настоящих биографических словарях куда больше. Чуть ли не всей русской истории свои плечи подставляли князья Шаховские. В разных лагерях состояли и разным занимались. Вот один ближайший к тому, кого Малюта пытал. — Григорий Петрович. Переметнулся в нерусский стан. Так в нерусском стане и предок Александра Сергеевича Пушкина состоял. Князь в Путивле распространял слухи о чудесном спасении Лжедмитрия I, участвовал в восстании Болотникова, служил советником у Лжедмитрия II. А Федор Шаховской, наоборот, в лагере именно русских пребывал — в Туруханске и Енисейске отмучивал ссылку после мятежа на Сенатской площади. Еще одни Шаховской знаменит развеселыми комедиями. И остальные Шаховские вышли людьми незаурядными и популярными: среди них писатели, воины и администраторы.

Если в Москве земщина кое-как уцелела, то в Новгороде понесла настолько значительные потери, что уже более не поднялась. Боярство тут всякий изничтожал — и посадские, и черный люд, и государь им помог. А жаль! Ей-богу, жаль! Родовитость не должна унижать незнатных. Основать фамилию и увековечить ее среди себе подобных всякими подвигами никому не возбраняется. Зачем же удачливых бить?! Злобный, пьяный и ленивый простолюдин все равно никогда не будет иметь случая выбиться в боярство. Простое происхождение Кузьмы Минина-Сухорука не помешало ему всенародно прославиться.

Княжий двор на Городище превратился одновременно и в Лобное место, и в застенок на открытом воздухе. Опричники толпой гнали обреченных, жен их и детей. Мало им казалось имущество отобрать. Малюта с царем обычно стояли на крыльце. Говорили, что этот поджар огненный сам государь выдумал. Да вряд ли! Скорее из Малютиных холопов кто-нибудь изобрел. Сперва Малюта спрашивал подведенного к крыльцу:

— Кто таков? И почему здесь очутился? Значит, виноват, пес?! Невиноватых тут мы не держим. Выкладывай, какие грехи за душой? С кем из Жигмонтовых агентов спознался?

Отвечали кто как умел: в меру охватившего испуга и умственных способностей. Грязной, Болотов и Булат — малютинский соратник — каждый раз докладывали:

— Вот Артемов в архиепископском полку служил. Соседи сказывали, что у него во дворе поляк Стефан находился. Через него голова и поддерживал сношения с Курбским.

— Точно ли? — переспрашивал царь. — Отвечай правду, не бойся! Однако и не запирайся. Уличу — двойной спрос.

Несчастный стрелецкий начальник, чуя притаившуюся за спиной смерть, не знал, что лучше — сознаться в несодеянном или заупрямиться и отрицать измену. Упрешься — на дыбе сломают, а рядом стоят на снегу жена и детишки мал мала меньше. Если смилостивится государь, то жизнь им оставит. Смотрит вроде не зло, обещает: не бойся! Ну и кто решение принимает? Одни такое, другие иное. А Малюта все равно не слушает и твердит свое:

— Не греши, изменник. Не запирайся!

И молодцам вокруг, которые смахивали на волков, почуявших добычу:

— А ну-ка, попытайте его!

Повлекли к пылающему костру полумертвого, чтоб сжечь. Но если кто опомнится и завопит:

— Винюсь! — тащат обратно к княжему крыльцу для окончательного разбора, а человека давно нет — грязный, кровавый комок, ободранный и дрожащий отболи и оскорблений.

— Вот до чего русского человека довели! — забился в конвульсиях один из обреченных, не выдержав именно обиды.

— Какой ты русский?! — сердито оборвал Иоанн. — Русский человек своего царя разве на Жигмонта-тирана променяет?!

И Малюта любимой турецкой саблей срубил грубияна.

— Какой ты русский?! — повторил он. — И мы, чай, не немцы! К полякам не бежим с злословием. И оттуда изменным способом Изборск не сдавали врагу. В легионах Курбского не шагали на Русь, за пиршественными столами с ним не сиживали, в рот ему не смотрели.

— Так их, псов смердящих, — подбадривал Малюту и Грязного государь. — Так их, изменников!

Потом и спрашивать перестали — не только имя, но и отчего на княжьем дворе очутился. Подгонит Булат дьяка или подьячего, монаха или посадского, Малюта сразу быка за рога:

— Изменник! По всему видать! Прочь его!

Только и слышно:

— Изменник?!

Какой-нибудь опричник иногда откликался:

— Изменник! На него двое указали.

— Взять его!

Уже и не пытали, — а, прибив, вязали веревкой, цепляли к саням или седлу и волочили к Волховскому мосту и оттуда сбрасывали вниз, в огромные полыньи, усеянные мелкими льдинками.

Ах, Волховский мост! Недаром Перун из воды выкинул наверх палку. И палка оказалась толстой и длинной. Не новгородцы одни, получается, сталкивались здесь лоб в лоб, а пришлые из остальных мест русские люди с ними, и не стенка на стенку шли друг на друга, но сильные метали ослабелых с моста вниз. Там, внизу, среди льдин и льдинок, плавали на челнах пособники вельможного ката и баграми, веслами да шестами глушили недобитых, заталкивали полуживых, а то и вовсе живых под лед. Умно придумал Малюта, когда царю предложил:

— С моста свалим изменников! Куда их иначе девать? Мерзлую землю не продолбишь, снегом присыпать — к весне вонь пойдет и болезни. Волки да одичавшие собаки не только трупами будут лакомиться, но и на слуг твоих нападать.

Туго знал Малюта опричное дело. Если больше сотни сразу уничтожить, то вдаль смотреть надо: куда тела девать? Проблема трупов всегда стояла в Европе на первом месте. На Колыме или в Нарыме, на Сахалине или в Воркуте куда проще. Там природа мертвых охотно поглощает. Тело убиенного в звонкое бревнышко быстро превращается, а потом исчезает в вечной мерзлоте.

Так что Волховский мост весьма Малюте пригодился. И сбылось пророчество языческого бога Перуна! Потому что с богом — пусть и языческим — надо обходиться осторожно. Тут новгородцы маху дали. Перуна их предки почитали, а к предкам полагается относиться с почтением. Плюнешь на них, растопчешь идолов и богов, выстрелишь назад, в прошлое — из пушки — получишь в ответ смертельный залп, теперь ракетный. Каким бы прошлое ни вышло, его приходится уважать, даже если прошлое преступно. Откажись от него, осуди, но помни, что и при нем беду бедовали невинные люди, которые искренне молились ложным богам. А искреннее чувство — чувство великое!

Черные пятна усеивали снег вытоптанный и лед поколотый. По дороге от Городища к мосту валялись шапки, валенки, обрывки одежды и женские украшения. Взрослых дочерей и жен новгородцев, когда везли и гнали к Городищу, никак не щадили, лапали на глазах у бессильных мужей и детей. Многие отроки и отроковицы даже не понимали, что с их матерями вытворяют, и не отворачивались В слезах. Орущих пеленочников к спинам матерей привязывали и — айда! — в воду.