Юрий Вахтин - Приговор

- Нет, Ниночка, я все сделаю сам. Ты отдыхай. Смотри телевизор, ты гость. Ты с работы, устала. Отдыхай.

По телевизору повторяли концерт ко дню милиции. Иван Егорович ловко открывал банки, резал колбасу. Продуктов он привез как на хорошее застолье. Открыл бутылку своего любимого коньяка "Белый аист". Все готово. Иван Егорович перенес небольшой кухонный столик поближе к креслу, на котором сидела Нина, принес себе стул, сел напротив, налил в рюмки коньяк, себе больше, Нине половину.

- За что будем пить первый тост? За встречу? - спросил он, протягивая налитую рюмку Нине.

- Ты думаешь, тостов будет много, если этот первый? - шутливо спросила Нина. - Мне завтра на работу, и я не очень к спиртному. Голова утром сильно болит.

- На работу ты завтра не идешь. Суббота все-таки.

- Суббота рабочая. Так сказал наш директор, - ответила Нина.

- Я уже договорился с твоим директором. Ты завтра не идешь на работу.

- Когда ты мог договориться? Ты не выходил из машины, - удивилась Нина.

- Я позвонил с машины. Все-таки это обкомовская директорская "Волга", и телефон там есть. Завтра ты не работаешь, можешь утром позвонить, если ты не веришь слову бывшего второго секретаря райкома КПСС.

- К чему так официально? Я всегда верила слову даже просто Вани Захарова. - Нина посмотрела в глаза Ивана Егоровича.

Даже здесь, на даче вдвоем с Ниной он не может до конца сбросить с себя маску, маску партработника. Он уже сросся с этой маской, она стала его лицом. Наверное, поэтому он тридцать лет не решался найти и позвонить Нине, дать волю своему сердцу, своим чувствам, а не инструкциям и боязни общественного мнения товарищей.

Они стукнулись. Тост просто "За встречу" был одобрен. За их встречу после долгой разлуки, когда прошла целая жизнь. С радостями и горем, потерями и находками, но прошла она у каждого своя, совсем не так, как мечтали они в юности, когда бродили по ночному городу, взявшись за руки. Стали закусывать. Иван Егорович ухаживал за Ниной, подкладывал в ее тарелку. Было видно, он очень волнуется, смущается, даже когда Нина погладила ласково своей ладонью его залысину. Густых пшеничных вихров почти не осталось, их забрало время.

Иван Егорович налил еще по полрюмочки, как и в первый раз, себе побольше. От камина пошло настоящее тепло, электрообогреватель уже выключили. Мерцание горящих дров создавали уют и домашний комфорт.

- Совсем как в детстве, - глядя на огонь, мечтательно сказала Нина. - Я всегда любила, когда зимой топится печь, сидеть и смотреть, как горят дрова. Это так загадочно и таинственно считала я.

- И я тоже. Я вообще мерзляк, если честно признаться, и зиму, наверное, только поэтому не люблю, - признался Иван Егорович.

- А что же всегда отдавал мне свой пиджак, когда под утро становилось свежо на улице? - спросила, улыбаясь, Нина. - И мне говорил, что у тебя нормальная температура тела, немного выше, чем у всех, и ты холод легко переносишь.

- Врал, - честно признался Иван.

- Вот видишь, какие факты открылись через тридцать лет...

Иван Егорович не дал договорить Нине, подошел к креслу, опустился на колени, положил голову на ноги Нины. Наверное, это было забавно видеть со стороны: полный, лысеющий мужчина, которому за пятьдесят, совсем как ребенок положил голову на колени матери. Нина ласково погладила его по лысеющей голове.

- Ванечка, ты для меня всегда останешься Ванечкой. Самый молодой и самый красивый.

Иван Егорович поднял голову, посмотрел в глаза, родные глаза Нины, его воробышка.

- Ниночка... Я так долго ждал этой встречи, - прошептал он и поцеловал Нину в губы.

В камере или кубрике на 10 человек помещения для осужденных хозобслуги все уже давно спали. Кто-то, как повар Егорыч, тихо похрапывал. Кубрик 120 считался счастливый. Его так давно назвали, здесь всегда жили повара, хлеборезы, бригадиры и почти все обитатели, которые здесь жили, уходили на волю раньше срока, условно-досрочно. Егорыч, шеф-повар одного из кафе города, до срока наказания попал сюда по совсем не "поварской" статье - за хулиганство. Обычно повара - это спокойные, уравновешенные люди.

Виктор лежал с открытыми глазами. Давно затих за окном хорошо слышный из их камеры шум городских улиц. Свобода совсем рядом, в каких-то ста метрах, в самом центре города. Но как далека она! Как томительно ожидание этой свободы! На воле совсем не замечаешь, какое это счастье - свобода. Особенно весною или в начале лета, когда природа будоражит голову. Но сейчас глубокая осень, второй месяц льют затяжные, нудные дожди. Сегодня Виктор прочитал Жене свое стихотворение, которое он написал вчера вечером. Стихи пришли в голову почти сразу, без поправок:

Стихи очень понравились Жене. Она стала требовать, чтобы наедине он звал ее просто по имени. Наверное, за всю свою жизнь Виктор не притворялся так, как за последние месяцы. Перед другими создавать видимость страха. Евгению Ивановну побаивались все осужденные, а Виктор мог свободно, даже по-дружески общаться, когда они были вдвоем. Даже "хозяин" Молодцов, молодой еще мужчина, не скрывал своей симпатии к Евгении Ивановне, и Виктор, которого она представила Молодцову дальним родственником по матери, стал почтовым ящиком их отношений. "Хозяин", не стесняясь, просил Виктора передать Евгении Ивановне свою симпатию. Евгения Ивановна опять через Виктора отвечала со свойственной сильным женщинам высокомерием и игривостью:

- Посмотрю на его поведение.

Виктор все чаще стал догадываться, что их простые и очень порою наивные разговоры как с подругой - а у Евгении Ивановны не было женщин-подруг среди работников СИЗО - все чаще стали заканчиваться разговорами о личном, о душе, о любви. Вот и сегодня он прочитал стихи. Женя их очень расхваливала, хотя Виктору они казались очень наивными, детскими.

- Какое, наверное, это счастье, что несмотря на все подлости, предательства можно любить женщину, - сказала она Виктору. - Знаешь, Витюш, ты обязательно полюбишь еще. Твое горячее сердце просто не сможет без любви.