Джулиан Рэтбоун - Последний английский король

– Мы – это кто?

– Англия.

Повисло молчание. Стиганд был опытным дипломатом, он не стал первым прерывать паузу. Пока что он взял себе еще вишенку и, отвернувшись к окну, устремил взгляд на монастырь, на приземистую крышу церкви. Эдуард понимал, что нужно либо прогнать епископа, либо самому встать и уйти. Гнев душил его, и он был рад дать ему волю. Нужно раз и навсегда покончить с этим делом. Пусть выкладывает все начистоту. Наклонившись, он стукнул кулаком по столу и крикнул:

– И королевой непременно должна стать Эдит, дочь Годвина?!

Стиганд изобразил на лице недоумение.

– А как же иначе? Это же очевидно. Нам нужен принц английской крови, своя, надежная династия. Когда вновь утвердится преемственность английского королевского рода, все эти скандинавские родичи Канута, упокой Господи его душу, не говоря уж о нормандском ублюдке, племяннике твоей матери, который якобы тоже имеет какие-то права, позабудут о своих притязаниях на престол. Эдит – англичанка...

– Наполовину. Ее мать Гита – датчанка.

– Как и треть населения твоего королевства, и все эти люди считают себя англичанами. Они прожили здесь уже больше века. Кстати, им по душе придется и то, что она свойственница Канута. И при этом она настоящая англичанка, до мозга костей, такая же, как все мы. Как говорится, «настоящий яблочный пирог», англичанка до мозга костей.

– Ты можешь то же самое сказать об Этелинге.

– О другом Эдуарде? – Епископ снова выплюнул вишневую косточку, она легонько звякнула о край серебряного блюда. – Он несовершеннолетний и живет где-то в Венгрии.

Эдуард поднялся на ноги, пробежал по комнате, схватил чашу с медом и саданул ею по столу так, что янтарная влага расплескалась.

– Годвинсоны рвутся к власти. Вот о чем идет речь. Наследник из рода Годвина, – вот что им нужно. Даже если он родится от меня, я умру раньше, чем он достигнет совершеннолетия (ты очень любезно напомнил мне – от смерти не уйти), и тогда Англией будет править либо его дед, если старый боров переживет меня, либо дядья.

Одним из дядьев этого гипотетического младенца стал бы Тостиг. При одной мысли об этом в душе короля образовалась сосущая пустота, которую даже гнев не мог заполнить.

– Нет никаких причин для такого союза, – подвел итоги король. – Он не на пользу ни мне, ни Англии.

Стиганд чуть подвинулся вперед, мизинцем, украшенным перстнем, дотянулся до пролитого королем меда, подобрал капельку и слизнул.

– Для тебя тут есть кое-какие преимущества.

– А именно?

– Годвинсоны боятся того, что может произойти после твоей смерти. Нечего в прятки друг с другом играть – ты можешь завтра же свалиться с лошади или подцепить зимой неизлечимую простуду. Быть может, даже сейчас, в сию минуту, где-то поблизости бродит тайный убийца, или среди твоих дружинников кружит человек, которого мы знаем, но чьи истинные намерения от нас сокрыты. Но вот в чем загвоздка: кто бы ни стал твоим преемником, норвежец или нормандец, Годвинсоны останутся не у дел, если только...

Эдуард не слышал священника, он слышал только, как кровь ударяет в виски, чувствовал, как похолодели и увлажнились руки. Тем не менее, смысл этих слов был ясен, так ясен, словно тень Альфреда, убитого брата, шептала их ему в ухо.

– Если только Годвинсоны – один из них или все вместе – не поспособствуют этому «преемнику», умертвив меня, – подхватил он.

– Можешь думать что хочешь. Я этого не говорил.

Эдуард поднялся, отошел к незастекленному окну. В часовне запели службу третьего часа. Как все бенедиктинцы, здешние монахи в совершенстве владели искусством григорианского пения, оно пронзило душу короля ностальгической тоской об оставленной им простой жизни, о богослужении в Байё и Лизьё, где он еще не знал мирских интриг. Запах благовоний, печальный лик распятого Христа, скорбящая Мать, чистое, беззаботное благочестие юности... Глаза щипало от слез, защемило сердце. Король обернулся к двоедушному, коварному епископу.

– Как только у меня родится сын, они смогут убить меня.

– Витан не изберет королем ребенка. Горе стране...

– Которой правит младенец, – подхватил король.

Пение монахов стихло, слышалось только нудное жужжание попавшего в плен шмеля. Стиганд снова зашевелился на стуле, откашлялся.

– Пока что речь идет только об обручении, – сказал он. – Они предлагают провести церемонию на празднике урожая в Керне, что в графстве Дорсет.

Так и сделали. В сопровождении Гарольда и кучки дружинников, из которых еще предстояло сформировать личную гвардию Эдуарда, король выехал из Шерборна под проливным дождем. Охотничьи псы, крупные, длинноногие, с густой серой шерстью и очень похожие на волков, если не принимать во внимание по-собачьи широкие морды, бежали за лошадьми. Порой собаки бросались в сторону, привлеченные запахом зайца или завидев в поле куропаток. Шерсть их вскоре намокла, отяжелела, как и гривы лошадей и плащи всадников. Над поросшими буком холмами перекатывался гром.

Всадники явно были не в духе.

– Может, пошлем вперед гонца и отложим эту затею на пару дней?

– Не получится, – возразил Гарольд.

– Почему?

– Праздник урожая. Особенный день.

– Безусловно. День выплаты ренты. Так, что еще? Заканчивается сбор урожая, снимают ограду с полей, чтобы до весеннего сева, то есть до Благовещенья, мог свободно пастись скот. Весьма разумно – ведь навоз послужит удобрением. Дальше что? «День каравая», в церкви освящается ячменный хлеб из свежемолотого зерна. Однако почему этот день так подходит для обручения?

На Гарольда речь короля произвела некоторое впечатление: надо же, нормандский аристократ, воспитанный в монастырях и каменных дворцах на сказаниях о Деве Марии и подвигах эпохи Карла Великого, сумел так быстро вникнуть в то, что составляло жизнь его подданных. Тем не менее Эдуард знал пока далеко не все.

– В этом дне особая святость.

Какое-то время они ехали молча. Копыта лошадей глухо били по известняковой дороге, порой высекая искры из прожилок кремня. Звенели удила. Эдуард хмурился все сильнее.

– Это день шабаша, – произнес он наконец.

Гарольд промолчал, сжав губы так, что они побелели.

– Я не стану участвовать в языческих радениях! – вскричал Эдуард, натягивая поводья. Его жеребец фыркнул и закинул голову, ожидая команды поворачивать. Дождь полил сильнее, над головой повисли серебряные нити, холмы Даунса накрыла серая мгла.

– В этом нет ничего дурного, – возразил Гарольд.

– Настоящая бесовщина, и ты сам это знаешь. Как ты решился участвовать в таком деле?

– Да полно. Самый обычный праздник, немножко поплясать, повеселиться малость, – настаивал Гарольд. – Не беда.

– Здешний народ всегда готов повеселиться, было бы что выпить, но я бы предпочел вернуться в Шерборн и не мокнуть под дождем.