Джулиан Рэтбоун - Последний английский король

Судьи слегка отодвинулись друг от друга, чинно сели рядом. На лице клирика проступило ликование, почти блаженство. Председательствующий поднялся и шагнул вперед.

– Распять его! – рявкнул он. – За час до заката нынче вечером!

Уолт испытал миг торжества, но, к его удивлению, Аделиза выпустила его руку, подняла голову, и на ее лице тоже засияла улыбка.

– Как я рада! – воскликнула она. – Распятие – это у папочки здорово выходит. Я все боюсь, что однажды они додумаются его обезглавить. Вот тогда папочке и правда придется туговато.

Стражники дернули цепь, заставив Тайлефера стронуться с места, но фокусник еще не закончил представление: подняв скованные руки, он сдвинул шлем с головы ближайшего солдата; из-под шлема выпорхнули два белых голубя, они взмыли вверх, точь-в-точь как давешний, полетели вслед за Аделизой – девушка уже шла к выходу, – закружились над ней и опустились ей на плечи.

Когда она вышла на галерею, с архитравов и фризов вспорхнули еще четыре голубя и присоединились к первым.

Сердце Уолта дрогнуло и потянулось к Аделизе. Как бы твердо она ни верила в искусство отца, думал англичанин, ей с братом еще может понадобиться его помощь, а потому весьма расстроился, обнаружив, что Квинт и таинственная дама спешат отбыть из города. Помимо всего прочего, он никогда не видел казни на кресте, а тем более столь заслуженной казни.

Но, прежде чем отправиться к судебному приставу и уплатить штраф, дама обязала друзей поступить к ней на службу. Она заявила, что направляется в Памфилию, в город Сиду на южном берегу Малой Азии, и не желает расставаться со своими деньгами, пока Квинт не поклянется стать ее спутником и защитником, поскольку до сих пор она вынуждена была путешествовать одна. Разумеется, Уолт может присоединиться к ним. Дама брала на себя все дорожные расходы. Чуть позже она сообщила, что осталась вдовой и продолжает дело своего мужа, купца, торговавшего маленькими, но чрезвычайно редкими и ценными камнями и различными изделиями из них, геммами, камеями и тому подобным, которые приобретает в Италии, а продает в Самарканде, покупая на вырученные деньги ляпис-лазурь. Ее спутника и телохранителя несколько дней тому назад загрыз медведь.

Торопливо ведя своих новых слуг по городским улочкам, дама предложила им называть себя Теодорой [57] Имя «Теодора» по-гречески означает «Божий дар». , для них, дескать, она была даром Божьим. Они заглянули в конюшни, где уже дожидалась белая верховая лошадь для дамы и мул, купленный ею для Квинта. Бойко поторговавшись с барышником, рыжеволосая дама обзавелась еще и ослом для Уолта.

Уолт отвел Квинта в сторону.

– Я не могу сесть на осла, – пробормотал он.

– Почему, собственно?

– Это меня унизит.

– Садись на него и унизь осла.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Квинт покачался на каблуках, подергал свою кожаную шляпу за поля.

– Вон что, – протянул он. – Мы вспомнили о своем благородном происхождении, так, что ли? Ты бы в зеркало на себя поглядел.

Уолт осторожно коснулся запекшейся ссадины на щеке, взглянул на свою одежду, уже измазанную, а ведь только два дня назад ее стирал, но с тех пор ему пришлось поваляться в пыли, да и кровь на нее попала. Уолт ощутил в душе то чувство, которое давным-давно похоронил: стыд. Ему было стыдно.

– Ты ездил верхом после того, как лишился руки? – спросил Квинт.

– Нет.

– Так начни с нуля и проложи себе путь наверх.

Квинт повернулся к Уолту спиной и сосредоточился на собственных трудностях: судя по тому, как он карабкался на мула, он тоже не был мастером верховой езды: разве что не садился лицом в сторону хвоста, зато, чересчур задрав ногу, едва не перелетел через седло.

Теодора любовалась этим зрелищем с насмешливой улыбкой на полных губах, накрашенных так густо, что они утратили естественную форму. Убедившись, что оба надежно сидят в седле, она легонько коснулась бока своей лошадки гибким хлыстом, отделанным слоновой костью, и во главе своего маленького отряда выехала из конюшни, направившись к городским воротам. Только что нанятые «телохранители» неуклюжей рысцой поспешали ей вслед. Дорога вела в широкую долину, по которой текла река, бравшая начало в окрестных горах. Росшие рядом с водой редкие вечнозеленые дубы придавали долине сходство с парком.

Примерно в миле впереди путники увидели облако пыли, окружавшее тот самый караван, который часом ранее покинул город, выехав через дальние ворота. Прибавив ходу, они нагнали караван и перешли на шаг, что вполне устраивало Уолта, поскольку от тряской рысцы усиливалась боль в разбитых зубах и щеке.

Караван насчитывал около ста человек, включая женщин, детей и грудных младенцев, и около трехсот животных – в основном это были ослы и мулы, а также вереницы верблюдов, по шесть-семь животных в одной цепи. Процессию возглавлял осел, за ним следовал верблюд, на котором восседал проводник – старый, седобородый, но жилистый и державшийся очень прямо человек в длинных свободных одеждах из хлопка, в большом тюрбане, покачивавшемся, точно сигнальный фонарь на флагмане. Сыновья старика потребовали с новых попутчиков плату за покровительство и защиту.

Ветви дубов ежегодно обрубали, сжигая их на уголь, от низких стволов отходило не более двух-трех больших ветвей, раскинутых как руки. Эти деревья, похожие на странные распятия, напомнили Уолту о судьбе Тайлефера.

– Человеку, приговоренному к казни на кресте, не позавидуешь, – поделился он своими мыслями с Квинтом, стараясь не упускать из виду круп кобылы, на которой сидела Теодора. – Жаль детей, останутся сиротами. Но, признаться, у меня есть причины ненавидеть Тайлефера.

– За то, что он вынудил твоего Гарольда произнести какие-то там клятвы над парой высохших собачьих костей?

– А еще он вел нормандцев в бой, распевая «Песнь о Роланде».

– Это было искупление.

– Искупление?!

– Он сам покарал себя за то, что служил злу. Ведь он погиб в этом сражении.

– He погиб, как видишь. И вообще, что ты о нем знаешь?

– Мы с ним проговорили всю ночь напролет. Он умный человек и, на мой взгляд, хороший. Я рассказал ему о тебе, как ты служил Гарольду. Он просил передать тебе, что, на его взгляд, клятва почти не повлияла на исход событий, но в любом случае он сожалеет о своем поступке.

– Этим он не отделается! – Уолт не мог выразить свою мысль словами, хотя вполне отчетливо понимал, что клятва, вырванная обманом, кружила над полем битвы, как ворон, как падальщик. Никто из бойцов, ни с той, ни с другой стороны не забывал о ней, одних она лишала сил, других ободряла.

Квинт, кажется, догадывался о том, что происходило в душе Уолта.