Манфред Кюнне - Охотники за каучуком

— Что ты задумал? — тревожно спрашивает Талемба, наблюдая за ним.

Пандаб опускает руку ему на плечо. Потом наклоняется в последний раз и кладет в углу перед фаллическим символом несколько цветков, сорванных в лесу.

Выбегает из хижины и несется через прогалину, мимо строений и загонов для скота.

От возбуждения он никак не найдет тропы, проложенной в джунглях, останавливается, испуганно озирается, бежит обратно и налетает на группу надсмотрщиков, которые уже заканчивают вечерний обход плантации.

Изрыгая проклятья, они окружают Пандаба.

В Британской Малайе из-за недостатка рабочей силы и отсутствия элементарного рабочего законодательства индийцы, малайцы и китайские кули на долгое время попадали под безраздельную власть хозяина плантации.

Существовал так называемый метод трудовых контрактов, в которых большинство положений предусматривало наказание рабочих; каждая цифра и буква здесь были написаны их кровью.

В соответствии с этими положениями владелец и управляющий плантацией имели право наказывать плетью рабочего, пойманного при попытке к бегству.

Пандаб стискивает зубы, чтобы не закричать. Прижимается лицом к коре дерева, к которому он привязан. По спине сбегают теплые струйки крови, перед глазами все начинает расплываться, словно в тумане.

Он не спал всю ночь, одна и та же картина непрерывно стояла перед ним: чужеземный экипаж, в котором сидит белый, а рядом с белым — Манахи, неподвижная, беспомощная, связанная, как и он, по рукам и ногам! Ему пришлось ждать своей участи в тесной каморке, куда его заперли надсмотрщики. Выходя, Джонсон-сахиб бросил ему:

— Посиди-ка здесь, поразмысли над тем, что задумал!

Протяжный стон вырывается у Пандаба. К горлу подкатывается тугой комок.

Что они будут делать? Неужели они хотят его убить?

Утром за ним пришли. Повели к лесу и привязали к этому дереву. Созвали всех индийцев и других рабочих и приказали им стоять за его спиной и смотреть. А потом…

Пандаб до крови закусывает нижнюю губу. Он ничего больше не видит. Ничего не слышит, кроме раздирающего уши пронзительного свиста.

Голова его падает на грудь.

Когда он снова приходит в себя, два индийца уже несут его к хижине. Он видит надсмотрщиков, расходящихся по своим местам, видит среди них одного, держащего в руке плеть, видит вокруг себя толпу темнокожих людей, — видит, но все это не доходит до его сознания.

В хижине индийцы кладут его лицом вниз. Прибегает запыхавшийся Талемба с пучком трав, присаживается возле распростертого на земле Пандаба и начинает растирать растения между двумя плоскими камнями. Смазывает выдавленным из трав бесцветным соком окровавленную спину Пандаба.

Проходит много дней. Раны нестерпимо горят и очень медленно затягиваются.

Однажды ночью Пандаб вдруг вскрикивает, вскакивает и бросается из хижины к опушке леса. Попадает на то место, где с прогалины уходит в джунгли тропа, и стремглав бежит в кромешную тьму.

Продирается сквозь чащу, не замечая бурелома, перепрыгивая через поваленные деревья. Выбегает на другую тропу, потом на третью. Не видит, что лес остается позади и перед ним открывается длинная, смутно сереющая в темноте дорога, пересекает ее, несется по небольшим полям, мимо хижин, по влажной траве, вдоль канав и каналов.

Из-за далеких гор взошла луна.

Огромная и багровая, она словно зацепилась за ветку тикового дерева и заливает все вокруг своим кровавым светом.

Внезапно Пандаб останавливается. Боль раздирает его легкие. Он растерянно озирается и видит кругом тени — темные стволы и изящные кроны кофейного дерева.

До него доносится собачий лай. Он медленно бредет дальше и вскоре замечает длинное здание, в котором горит свет, слышит человеческие голоса, крики.

В дверях дома появляются две фигуры, за ними следует третья: белый человек со светлыми щетинистыми волосами и седыми усами.

— Лихорадка… — успевает вымолвить Пандаб и падает ничком под ноги малайцам.

Белый подходит поближе.

— Ах, дьявол! Да у него и впрямь лихорадка, — говорит он, взглянув на неподвижное тело.

Потом ворчит сквозь плотно сжатые зубы:

— Откуда это его черт принес такой глубокой ночью?

И приказывает малайцам:

— Тащите его в дом! Живо!

Эмери Шаутер возвращается в свою комнату. Здесь сидят Робертс и ван Ромелаар — в той же позе, что и вечером, когда они приехали сюда и расположились за этим столом.

Они встречают Шаутера вопросительными взглядами. Тот отмахивается.

— Ничего особенного. Всего-навсего какой-то темнокожий бродяга. Не знаю, какой ветер занес его сюда. Больной! Мои парни отволокли его в кухню.

Он подсаживается к своим гостям, достает обкусанную трубку и начинает набивать ее табаком. В свете керосиновой лампы его пальцы отбрасывают на поверхность стола огромные мечущиеся тени. Стенные часы в деревянном футляре тикают громко, со скрипом. Робертс, прикрывает рукой рот, зевает.

— Значит, все в порядке — так? — спрашивает ван Ромелаар таким тоном, словно продолжает незаконченный разговор.

Шаутер зажигает над керосиновой лампой клочок бумаги и прикуривает, затягиваясь с такой силой, что в старенькой трубке слышится шипение и треск.

— Я же вам говорю! Союз плантаторов будет выступать за нас. Вот тут-то губернатору придется несладко! В комитете все страшно злы на него. Они зададут ему жару! Ну, а тогда, — добавляет он, на минуту вынимая изо рта трубку и злорадно усмехаясь, — тогда посмотрим, что запоют эти фантазеры!

— Гм! С Даллье не так просто будет справиться.

— Он три дня назад уехал в Лондон, — замечает Шаутер.

— Говорят, в последнее время Браун стал что-то слишком часто околачиваться у него. Это вызывает разные толки.

Шаутер сидит, угрюмо уставившись в пространство.

— Да, похоже, что и Гопкинс с Паркером, — продолжает Робертс, — тоже не очень-то держат нашу сторону. А Паркер якобы даже публично заявил, что ему вся эта затея с каучуком совершенно безразлична!

— Ну и пусть убираются ко всем чертям! — взрывается Шаутер.

Ван Ромелаар поддерживает:

— Нам таких не нужно!

— Но если когда-нибудь мы им понадобимся, — прибавляет Шаутер, — пусть на нас не рассчитывают! Дудки!

Стекло лампы вдруг начинает слегка дребезжать в бронзовой оправе. Огонь мигает. Пол мягким движением вздымается под ногами, а деревянные стены трещат. Собеседники разом вскакивают, в беспокойстве смотрят друг на друга, прислушиваются.

— Проклятые толчки! — говорит Робертс, через некоторое время вновь обретя присутствие духа. — Живешь и боишься, что дом рухнет тебе прямо на голову, как получилось полтора месяца назад в Салангоре на нескольких плантациях. Ну и страна!