Ада Федерольф - Рядом с Алей

Заявление писали вместе. Баба Леля диктовала, а Аля записывала: «Во первых строках мово письма пишет тебе Алена Ефимовна из Мироедихи. Совсем я старая стала, работать не могу и помочи ни от куда нету. Помнишь ты, милай, приезжал к нам перед леволюцией, остановился в заезжей, а укрыться нечем, и дала я тебе в тую пору новую сатиновую одеялу, а ты тую одеялу, кормилец, с собой увез. Живу я сейчас в колхозе, а в колхозе, сам знаешь, какая жизнь и совсем я голодная, а пензии однако никакой нету. Пособи, кормилец, век за тебя Богу буду молить. Остаюсь известная тебе баба Леля из заезжей Мироедихи».

Довольно энергично отредактировав диктуемый текст, Аля послала заявление в Москву на имя Сталина. На деле оказалось, что подобные заявления дальше Красноярского МГБ и крайисполкома не шли. Примерно через неделю-две в Туруханский исполком был вызван председатель колхоза из Мироедихи, и был ему дан нагоняй, что у него «историцкое лицо проживает, а он даже знать не знает, ведать не ведает»… Созвали экстренное собрание и совместно со счетоводом колхоза решили: «Ввиду историцкого факта помочи Сталину в годы его ссылки обеспечить старуху пензией в сумме 15 рублей в месяц».

Так среди многих других успешно кончились и эти Алины хлопоты. Некоторое время баба Леля была в центре внимания и у всех на языке, а потом все забылось, а Аля еще долго получала приветы и поклоны от местных жителей.

Я вернулась раньше и ждала Алиного возвращения через неделю, а вернулась она через месяц, уже по свежему снегу.

– Ты себе представить не можешь, как было страшно и красиво! Мотор отказал. «Ну, девки, – сказал моторист, – надо где-нибудь пристать, а вы топайте позади скалы в обход, через болото и распад. Выйдете на километр выше по течению, ждите меня».

И вот мы вязнем в болоте, а потом карабкаемся все выше на скалу, а оттуда такой вид, что дух захватывает! А под нами наша лодчонка, которую моторист ведет под самой скалой, то выжимая все возможное из глохнущего мотора, то гребя веслами и упираясь шестом. Все обошлось. Мы пришли мокрые и измазанные к указанному месту, а оттуда уже доплыли до станка, где нас хорошо приняли и сразу отвели в протопленную заезжую, к самовару.

Это была, возможно, последняя поездка в Мироедиху. На следующий год после смерти Сталина все население колхоза, состоявшее, главным образом, из немцев, получило документы и разъехалось кто куда. Лес быстро завладел бывшей пашней, домишки развалились, и осталась только одна заезжая на берегу, как памятник былого – с поломанной крышей, пустыми глазницами окон и оторванной дверью.

К Алиному возвращению я готовилась, как к празднику. Из своего платья смастерила ей комбинацию, из старых валенок заказала у сапожника боты. Купила нового белого материала на белье и сшила ночную рубашку. Из бракованного куска сурового холста (мыши объели) сшила и вышила крестом скатерть на ее стол. Ходила на берег Енисея, присматривалась к устью Тунгуски, откуда должна была плыть лодка. На Енисее уже была кайма заберегов, лужи хрустели тонким льдом.

Аля вернулась. Пальма обезумела от счастья, я – тоже. Конечно, она была простужена, измотана, но жива и рядом.

Дома, разглядывая подарки, она мне призналась: «Знаешь, я с детства носила столько чужих обносков, что уже с ранних лет мечтала о чем-то, специально сшитом на меня и из нового материала».

Конечно, обе мы были растроганы и очень рады встрече. У Пальмы к этому времени были очередные, на этот раз чрезвычайно лохматые щенки. Аля, приходя домой и раздеваясь на своем топчане, ласково звала «куть-куть». Щенки, неуклюже переваливаясь через порог кухни, счастливо повизгивая, оставляя маленькие лужицы, спотыкаясь и толкаясь, бежали к ее ногам, она их подхватывала на руки, целовала в носы и говорила: «Ну, у кого еще могут быть такие щенки! Ты, Пальма, умница, хорошо постаралась!…»

Но со здоровьем Али все как-то не налаживалось. Она очень похудела, по ночам покрывалась испариной, быстро уставала. И снова замыкалась в себе… Я знала, что у Али в лагере была вспышка туберкулеза, а наследственность у нее была плохая – туберкулез был у отца.

Среди наших приезжих нашелся один пожилой санитарный врач из Москвы. Как-то, подкараулив его на улице, я подробно рассказала о симптомах.

Он пробурчал, что заочно лечить нельзя, записал все Алины данные и неожиданно сказал:

– Вам повезло, в Туруханске получены из Москвы две упаковки стрептомицина на курс лечения двух больных. Ко мне с ТБЦ никто не обращался, и я смогу один курс лечения провести ей.

Летела я домой с этой вестью как на крыльях и, конечно, сразу столкнулась с недовольством Али.

– С чего ты взяла, что я заболела, – говорила она, сердясь, – и вообще кто тебе дал право просить от моего имени?

Просить что-либо у кого-либо Але было горше горького.

– Ты пойми, это новое сильное лекарство, заграничное, каким-то чудом попавшее в Туруханск! Не упускай такого случая.

Аля в конце концов согласилась, и лечение началось. Начала ее колоть медсестра, тоже ссыльная, полуполька-полуеврейка, ловкая и опытная. Аля, смеясь, рассказывала мне, как сестра всегда приговаривала: «Мужской ягодиц – плохой ягодиц, твердый, плохо колоть… Женский ягодиц – мягкий ягодиц, удачный ягодиц, и колоть легко». Говорила она на ломаном русском языке, смешила Алю своими медицинскими суждениями. Но самая большая радость была та, что хуже Але не становилось, к тому же ей дали три больничных листа по десять дней для лечения на дому. Она отоспалась, стала спокойнее, водила щенков гулять, читала и писала много писем. В Туруханске не было рентгеновской установки, и лечили на авось. Но Але явно стало лучше, она повеселела, посвежела и окрепла.

Прошли самые сильные морозы, и день в Туруханске уже удлинился. Вставали утром без электричества и засветло возвращались домой. Через несколько месяцев должен был наступить круглый день Заполярья, когда солнце не исчезало вовсе, а пейзаж подергивался светлой перламутровой дымкой.

Тут непонятными путями по почте пришла Але та почтовая открытка Мули, о которой я уже упоминала. Он писал, что ему все труднее живется, что он всю жизнь любил ее одну… Аля прочла, потом сказала:

– Ты прочти тоже, это от моего мужа.

Прочла и я, а потом Аля открыла дверцу печки и сожгла открытку на моих глазах.

– Не могу, чтоб чужие глаза читали эти слова, может быть, последние.

Время было тревожное, повсеместно участились доносы, все чего-то стали ждать и бояться. Теперь я понимаю, что он действительно прощался с Алей, так как через некоторое время был арестован и погиб.

А на Большой земле в это время атмосфера снова сгущалась. В газетах появились статьи о саботаже, идеологических диверсиях. Врач Тимашук сделала сумасшедшую карьеру, выступив с сенсационным сообщением о том, как она обнаружила подозрительные диагнозы, которые ставили врачи ответственным лицам. Был опубликован список таких «вредителей», среди которых были всеми уважаемые врачи, в основном, евреи. В этот список попал и профессор Егоров – кардиолог, которого знала и любила вся Москва. У него лечилась интеллигенция, он пользовал и моего мужа – Сергея Ивановича Артоболевского, и семью Эфронов, и многих других. (У Е. Я. Эфрон Егоров обычно не брал ни копейки, а видя более чем скромную обстановку, «забывал» на столе под какой-нибудь книгой 25 рублей.) Были в этом списке отец и сын Коганы, из которых старший умер на допросе. Новые нити потянулись к новым подозреваемым.