Ада Федерольф - Рядом с Алей

Когда Але дали чистый паспорт и сняли ссылку, мы наконец вздохнули свободнее. Спало постоянное напряжение, забрезжили реальные надежды на лучшую долю. Сразу поднялись Алины акции в клубе, и она почувствовала почву под ногами. Позволяла себе от чего-то отказываться. Поспорила с партийными товарищами, что лозунг Ленина «Коммунизм (а не социализм) – это есть советская власть плюс электрификация всей страны». Проверяли ее слова аж в области, и когда, выяснив ее правоту, принесли извинения (теперь страшно стало им, а вдруг за нашими спинами возникнет «рука» и мы начнем мстить!), Аля сказала, что этого мало, а надо дать ей заверенную справку с печатью. И ведь дали! Кажется, это был первый случай, когда Аля искренне и по-молодому смеялась!

Теперь мы еще больше стали гулять. Места наши были очень живописные, но ходить в лес приходилось только или ранней весной, почти еще до зелени, или поздней осенью, когда по ночам были уже заморозки. Остальное время было царство сперва комаров, а потом – гнуса. Никакие накомарники не помогали. Еще не войдя в лес, на опушке, смельчак слышал мерное жужжание, как будто шумела ткацкая фабрика с тысячью станков. А лес был разнообразный, были прелестные мшистые лужайки, окаймленные березами и осиной, где грибов было столько, что мы, присаживаясь на корточки, просматривали всю поверхность местечка и шли туда, где среди зелени торчало больше грибных шляпок. Брали одни шляпки, и то через один-два часа были полные ведра, которые надо было тащить обратно. Дома высыпали все на подстилку на пол, перебирали и солили на зиму. Аля собирала грибы и ягоды просто как одержимая, так что бывали случаи, когда она приходила домой уже в полной темноте, но при ней всегда была Пальма, и это немного успокаивало. Все эти хозяйственные дела заполняли свободные часы, служили нам хорошей гимнастикой и охраняли от цинги.

Иногда в лесу мы набредали на глухие места с буреломом, где неожиданно между деревьями блестело темное лесное озеро – торфяное, без птиц и рыбы. Были среди этой глухомани и маленькие вырубки, где иногда располагались военные посты, которые мы с опаской обходили. Мы не боялись заблудиться: поблизости был Енисей со своей стремниной, бесконечным простором и плохо различимым противоположным берегом.

По Енисею на легкой лодочке я перебиралась с Женечкой Мох и ее мужем на большой остров (шар по-местному), который каждую весну затапливало, и потому там была хорошая земля и давали участки на посадку картофеля. Выходили мы рано утром, в те часы, когда все живое еще только начинает просыпаться и не подает голоса; плыли по необозримой воде, потом были камыши, водяные лилии, мелькали стайки рыб, было красиво и очень страшно.

Когда Але неожиданно дали отпуск и разрешили лететь на месяц в Москву, нам просто не верилось, что такое стало возможным. Кружковцы занялись составлением списков и совали ей деньги на покупку всяких мелочей, без которых им просто нельзя было обойтись. Пастернак обещал оплатить проезд.

Все провожали, уехала Аля счастливая, довольная. Она написала несколько писем с дороги и из Москвы. Я же хочу рассказать, что было после ее возвращения.

Клуб представлял собой довольно высокое двухэтажное здание. Двухэтажной, собственно, была пристройка, а зрительный зал напоминал ангар, всегда холодный, с наледью на окнах, обычно ради тепла и темноты завешенных темным сукном. Вход в зрительный зал был позади здания. Налево, через сени, дверь в кинобудку. Пристройка имела свой вход с улицы, и лестница, минуя нижние сени, вела наверх, в небольшое низкое помещение – служебное отделение, оно же артистическая. Здесь было окно на улицу, а у противоположной стены железная печь-времянка. Был из артистической еще один выход, через люк прямо на сцену зрительного зала, к этому люку прислоняли переносную лестницу. Но так как лестница эта была в клубе единственной, ее часто переносили в другое место.

В пристройке протекала вся жизнь клуба. Тут читали пьесы, разучивали роли, шли собрания, обсуждения и оформление обязательной стенгазеты, шили и подгоняли костюмы, бывали свидания и выяснение отношений.

В картонном коробе с ножницами, кистями, красками, свертками бумаг было Алино хозяйство для художественного оформления спектаклей, рисования задников, плакатов и писания лозунгов. Железная печь согревала только во время топки, но дрова были не всегда, и потому Але приходилось писать плакаты и лозунги просто на ледяном полу, отогревая кисти и руки кипятком, принесенным из дому.

Возглавлял последние годы «дело культуры» Ашот, крупный, полноватый, еще молодой армянин, подавшийся на север с родного юга из-за каких-то неприятностей, а главным образом, из-за неспособности к учению: ни очно, ни заочно он не мог преодолеть пятого класса. В этом классе его не оставили на третий год. С младых ногтей претерпев неудачу на ниве просвещения, он устремился в дальний северный край, где были более снисходительны к недостатку образования и была острая необходимость в воспитательных кадрах. К Але он относился недоверчиво (прошел идеологическую обработку в райкоме), но и с некоторым снисходительным любопытством.

Заходя иногда наверх во время ее работы, он величественно стоял позади, глядя, как она, ползая по полу, разрисовывает очередную декорацию. Иногда ронял небрежно: «Опять задницу рисуете», – на что Аля неизменно отвечала: «Задница у людей, а на сцене задник». Недовольный Ашот шел к себе и, если заставал кого-нибудь у себя в кабинете, ворчал: «Художница – пратывный баб».

Кружковцы посмеивались над ним, но терпели, считая безвредным. Ашот пытался бороться с махинациями в клубе.

Кружковцев было человек двадцать. Особенно много пришлось Але возиться с Гутей Поповой. О своем происхождении, довольно неясном, Гутя говорила, что она незаконная дочь ссыльной и вохровца, который после ее рождения куда-то исчез.

Была она неуклюжим, долгоруким подростком с копной рыжих волос, со скверным, злым характером и неистребимым тщеславием. Аля находила, что у нее классические кисти рук с длинными, слегка приподымающимися кверху кончиками пальцев. У Гути практически ничего не было, и нам пришлось поделиться кое-чем из нашей скудной одежды, чтоб она могла приходить в клуб. Свою незаконность и сиротство (мать умерла) она никогда не могла забыть, и эта травма рождала в ней страстное желание доказать, что она не хуже, а даже лучше многих.

Окончив какие-то курсы комсомольцев-активистов и скопив всякими ухищрениями небольшую сумму денег, она попала в Красноярск. Впечатление было ошеломляющим: после тайги Красноярск – Париж! Смотреть на нее, вернувшуюся, бегали все девчонки. На ней была зеленая шляпа – местные девушки ходили в платках, длинные цветные перчатки – у всех варежки, а главное – на ногах красовались вместо валенок желтые ботики с искусственным мехом при ярко-красных носках. Миг Гутиного полного торжества! Она едва снисходила до коротких ответов на вопросы, как люди живут в центре.