Ада Федерольф - Рядом с Алей

Алексаночкин был приветлив, корректен и в конце разговора, отпуская ее, многозначительно посоветовал сразу же идти домой. Аля тотчас же, презрев его советы, отправилась в Потаповский, где ее ждала ужасно обеспокоенная Ира. Вся квартира Ивинской, как потом выяснилось, была нашпигована подслушивающими и записывающими устройствами, и в дальнейшем на судебном процессе Алины слова, сказанные тогда Ире, были воспроизведены в записи на магнитофонную ленту.

Аля в быту многого боялась, но, когда дело касалось ее близких, мужеству ее не было предела. Достаточно вспомнить хотя бы, как она ходила бороться за мою реабилитацию в 1955 году, с каким бесстрашием она ринулась помогать Ире.

Я видела Бориса Леонидовича единственный раз в Потаповском, у Ивинской, когда все еще было тихо и мирно. Ира торопилась в институт, выпила свой кефир и убежала. Мы сидели, пили кофе, а Борис Леонидович рассказывал о какой-то своей встрече с приехавшими иностранцами. Он был необычайно хорош и моложав для своих лет, сверкал глазами, веселыми и остроумными репликами приводил нас в восторг. Ольга Всеволодовна сияла и поглядывала на него с гордостью.

Борис Леонидович заболел в мае 1960 года. Аля ездила в Переделкино на дачу к Ивинской, один раз была на даче v жены Бориса Леонидовича – Зинаиды Николаевны, которая приняла ее приветливо. Тогда Аля видела своего друга в последний раз. Был он, как всегда, ласков, говорил мало, очень тепло отзывался о своей сиделке, которая дежурила у его постели до последнего часа.

Когда Пастернак умер, Аля поехала в Переделкино. Станислав Нейгауз, сын Зинаиды Николаевны, играл Шопена. Было очень много народа. Кажется, Ольгу Всеволодовну в дом не пустили, и она сидела в саду, под окном. Похоронили Пастернака на переделкинском кладбище. На похороны Аля не ходила – не могла. Прислала мне в Тарусу телеграмму:

«Боря оставил нас в ночь на 31 хочу проводить его за нас обеих приеду пятницу или субботу все привезу целую».

У Али появились резкие боли в области желудка, она почти ничего не могла есть. По-моему, это было воспаление поджелудочной железы, которую лечили, но не оперировали. Все тарусские врачи, на беду, были мобилизованы на эпидемию ящура, и мы не только не получили помощи, но не могли выехать в Москву из-за карантина. Посадила я бедную Алю на фруктовые отвары и на тертый вареный «геркулес». Аппетита у нее не было совсем, она плохо спала и говорила мне, что если это рак, то ей нужно немедленно бросить все и заняться писанием воспоминаний. Мы ходили к местному начальству и убеждали дать нам возможность уехать. В конце концов, по-моему, не без помощи Союза писателей нам удалось сбежать в Москву. Аля была слаба, измучена и до смерти перепугана. Московские специалисты похвалили нас, что мы делали именно то, что надо, и болезнь не была запущена. Аля скоро поправилась. А потом снова была уже вполне благополучная Таруса.

Однако работать Але становилось все труднее. Она уже часто отказывалась от больших и выгодных заказов на переводы. И тут внезапно ранней весной появилось сообщение в газете, что организуемся экскурсия по Енисею от Красноярска до самого крайнего пункта – Диксона. Аля загорелась вновь увидеть наш северный домик и теперь казавшийся милым Туруханск. Я сообщила об этом нашим красноярским знакомым.

Все в этой поездке оказалось чрезвычайно удачным. В Красноярске нас встретили у поезда и отвезли в гостиницу. Потом мы были приглашены в гости к Поповым, которые сделали все возможное, чтобы встретить нас по-царски. Был настоящий пир со множеством китайских деликатесов, к которым мы относились, надо сказать, не очень доверчиво.

Коля Попов для нас заранее забронировал две первоклассные каюты, одну для Ани Саакянц, которую мы пригласили в эту поездку, а другую – двухместную – для нас с Алей.

Мы продолжили путешествие. Один берег у Енисея вздымался крутыми обрывами, другой пестрел пологими островами и бесконечными плотами. Остановки были у глухих таежных пристаней. В Туруханске, куда наш пароход причалил через несколько дней, мы с Алей сразу же пошли к тому месту, где росли четыре громадные ели и неподалеку должен был быть наш домик. Но увы! На нашем месте стоял новый дом, и нас обступили незнакомые жильцы. Они рассказали, что примерно пять лет тому назад при мощном ледоходе домик был срезан у самого подножия, переломан глыбами льда и унесен водой. Сохранилась лестница с обрыва, которую я когда-то сделала, остатки частокола. Аня, взявшая в поездку фотоаппараты, сняла это место. Стоянка парохода была долгой, и мы, обегав всех знакомых и любимые места, нашли только немку – заведующую музеем в бывшем доме Якова Михайловича Свердлова, да дочку бабки Зубарихи, у которой мы начали свою жизнь в Туруханске. Бабка давно умерла, а ее дочь Наташа рассказала о судьбе детей и нашего милого Генки, которые уже выросли и были кто в разных техникумах, кто на военной службе. Репрессированных в поселке больше не было, все разъехались.

Аня сделала очень хорошие снимки, которые хранятся у меня по сей день.

Все у нас было ладно: и чистый уютный домик, и друзья – живи! Но Але этого было уже не дано. Она задыхалась, плохо спала, отекали ноги, и в то же время она продолжала безостановочно курить. У нее была больная печень, не по возрасту изношенное сердце (ей не было еще 62 лет). Гипертония, страшные головные боли. Первая часть Алиных воспоминаний – «Строки прошлого» – вышла в ленинградском журнале «Звезда» в 1973 году, в 1975-м вышла вторая часть, которая застала Алю уже смертельно больной. В Тарусской больнице ей сделали электрокардиограмму, которую никто из врачей не мог расшифровать, и лечили от отложения солей. Хорошего хирурга, главврача Петрова, не было – его вызвали в Калугу делать операцию пятилетнему мальчику, умиравшему от заворота кишок. Але не запрещалось выходить в сад. Мы сидели в маленьком палисаднике, Аля расспрашивала о нашем доме – что расцвело и что созрело. Я приходила к ней ежедневно, только что не ночевала в больнице.

Але было тяжело еще и потому, что в ее палате лежали оперированные больные, которые из боязни простудиться не открывали окон, стоял сильный запах хлорки. Вот она и спускалась со второго этажа вниз в палисадник, где мы сидели на крылечке. Рассказывала, что, очевидно, их палата находится в бывшей часовне и по стенам проступают контуры парящих фигур в белых одеяниях. Аля говорила, что, когда удавалось вздремнуть, ей чудились среди них родные лица – отец, мать, брат. Иногда казалось, что она слышит голос матери…

Однажды Аля произнесла:

– Адочка, я о тебе знаю все, а ты обо мне, в сущности, ничего…