Иван Родионов - Жертвы вечернiя

Все совершилось не такъ, какъ ожидали, но быстро, словно на кинематографической лентѣ, въ сказкѣ или во снѣ.

Папа — видный чиновникъ, занимавшій хорошую должность, со дня на день ждавшій назначенія въ губернаторы, пришелъ однажды домой сіяющій, восторженный и заявилъ женѣ и дѣтямъ, что совершилась «великая, безкровная» революція.

Всѣ этого давно нетерпѣливо и страстно ждали. Папа краснорѣчиво и даже вдохновенно говорилъ о неминуемой близкой побѣдѣ надъ «исконнымъ» грознымъ врагомъ, о свободной арміи, о свободѣ народа, о будущихъ великихъ судьбахъ Россіи, о подъемѣ народнаго благосостояния и образованія, о комитетѣ Государственной Думы, пріявшей власть, о Родзянко и т. п.

И мама, и Юрочка, и двѣ его младшія сестренки, и даже Mademoiselle Marie — ярая республиканка слушали отца съ благоговѣйнымъ восхищеніемъ и восторгомъ.

Послѣ обѣда папа много разъ звонилъ по телефону своимъ сослуживцамъ и знакомымъ, къ нему звонили. Онъ поздравлялъ, его поздравляли...

Весь остатокъ дня до поздняго вечера папа почти не отходилъ отъ телефона, даже усталъ и охрипъ отъ разговоровъ.

Потомъ папа уѣхалъ куда-то на засѣданіе своей кадетской партіи и вернулся только поздно ночью.

Каждый слѣдующій день приносилъ что-нибудь новое, радостное, огромной важности.

Въ эти дни Юрочка ходилъ, точно именинникъ, да и всѣ ходили именинниками.

Разъ только у Юрочки больно защемило сердце, это когда онъ узналъ изъ газетъ, что Самъ Государь, а за нимъ и Великій Князь Михаилъ Александровичъ оба отреклись отъ Всероссійскаго престола.

Мама молилась и тихонько плакала, папа ходилъ озабоченный, молчаливый и разстроен-ный, а Юрочка не зналъ, что думать.

Однако онъ органически почувствовалъ, что что-то важное и необходимое утрачено. Ему казалось, что жить безъ Царя нельзя, ну вотъ такъ, какъ человѣку нельзя жить безъ головы. И всѣ эти люди, вся эта бѣснующаяся, чему-то радующаяся и горланящая по улицамъ Москвы,

черная толпа, носящая красныя тряпки, вся и всѣ безъ головы.

Но объ этомъ Юрочка никому не посмѣлъ сказать, боясь, чтобы его не засмѣяли.

Вѣдь ни папа, ни мама и никто изъ окружающихъ не только не порицали всего происходящаго, а наоборотъ, находили, что такъ это и быть должно.

Что-же онъ то, Юрочка, умнѣй всѣхъ, что-ли?!

И онъ скоро успокоился на томъ, что такъ это и быть должно.

Да и впечатлѣніе это было мимолетное и подъ напоромъ другихъ событій быстро улетучилось.

Жизнь скакала, какъ взбѣшенная лошадь.

За событіями нельзя было услѣдить и угоняться.

Революціонныя настроенія съ перваго же дня проникли въ стѣны той гимназіи, въ которой учился Юрочка.

Возбуждены были учителя, все время устраивавщіе какія-то совѣщанія и все рѣже и рѣже появлявшiеся въ классахъ. Возбуждены были и гимназисты, собиравшіеся на митинги.

Они уже не называли другъ друга только по именамъ и фамиліямъ, какъ дѣлали это раньше, а къ имени или фамиліи теперь непремѣнно прибавляли слово «товарищъ». Произносилось ими это слово съ большой важностью и такъ часто, что оно точно висѣло въ воздухѣ подъ классными потолками.

Гимназисты выносили всевозможныя резолюціи, много резолюцій, но уже на третій день резолюціи эти такъ противорѣчили однѣ другимъ, что писавшіе и сами не разбирались, чего хотѣли и чего требовали.

Но за то было возбужденно, весело, шумно, а главное скучные уроки мало по-малу отходили на задній планъ и наконецъ были совсѣмъ заброшены.

Учителя почти не преподавали, школьники почти не учились.

Старшіе не только не воспрещали имъ собираться на митинги и выносить резолюціи, но сами побуждали ихъ къ этому, относились къ нимъ, гимназистамъ, какъ къ равнымъ, называли ихъ «товарищами».

И школьники, во всемъ подражая старшимъ, ничего не понимая въ томъ, что они наболтали на митингахъ, и что написали въ резолюціяхъ, ходили съ задранными носами, держали себя на равной ногѣ съ старшими, и были увѣрены, что и они творятъ что-то важное и умное, а что именно, въ томъ пусть разбираются учителя и отцы.

Школьная жизнь разваливалась.

Юрочка смутно чувствовалъ это, но не отдавалъ себѣ въ этомъ отчета и находилъ, что такъ это и быть должно потому что и старшіе находили, что такъ это и быть должно.

Но медовый мѣсяцъ революціи продолжался недолго.

Папа приходилъ со службы къ обѣду домой все менѣе и менѣе восторженнымъ.

Потомъ стали мелькать въ газетахъ извѣстія, сперва неувѣренно, кратко, съ умолчаніемъ, а потомъ опредѣленнѣе и подробнѣе о массовомъ бѣгствѣ солдатъ съ фронта, объ ихъ распущенности, неповиновеніи начальству и буйствахъ, о военныхъ комиссарахъ, комитетахъ, агитаторахъ, о братаніи солдатъ на фронтѣ съ врагами-нѣмцами, объ убійствахъ офицеровъ, о погромахъ и разграбленіяхъ крестьянами помѣщичьихъ имѣній и усадебъ.

Мама жаловалась, что жизнь съ каждымъ днемъ дорожаетъ, что прислуга наглѣеть, ни съ того, ни съ сего грубитъ, служить не хочетъ, но за свое бездѣльничаніе требуетъ несообразно высокіе оклады жалованія и почти открыто тащитъ изъ дома все цѣнное, что попадается подъ руку.

На тоже самое въ одинъ голосъ жаловались всѣ ихъ знакомые и родственники.

Всѣ были удивлены и возмущены разнузданнымъ поведеніемъ слугь, всѣ широко, растерянно и вопросительно таращили другъ на друга глаза, точно въ первый разъ открывали какую-то новую часть свѣта и обитающія на ней невиданныя племена, между тѣмъ, какъ среди этихъ людей они родились, выросли и прожили всю жизнь.

Папа пересталъ восторгаться революціей, рѣдко и неохотно выѣзжалъ на совѣщанія своей партіи, почти все свободное время проводилъ у себя въ кабинетѣ, много курилъ, читалъ газеты и озабоченный, задумчивый, по цѣлымъ часамъ шагалъ изъ угла въ уголъ.

Наконецъ, однажды, когда за обѣдомъ зашла рѣчь о «великой, безкровной», о рабочихъ и солдатскихъ депутатахъ, о Керенскомъ, папа, побагровѣвъ, съ ожесточеніемъ крикнулъ:

— Сволочи!

И сорвавъ съ груди салфетку, папа скомкалъ и бросилъ ее на столъ, а самъ вскочилъ и тяжело дыша, весь красный, сталъ не просто ходить, а бѣгать по комнатѣ, заложивъ руки за спину.

Всѣ были поражены, почти въ ужасѣ. Никто никогда не слыхалъ отъ папы такихъ грубыхъ словъ.

Мама даже сдѣлала ему по-англійски замѣчаніе, напомнивъ на присутствіе въ комнатѣ дѣтей.

Папа, немного успокоившись, но съ озабоченнымъ видомъ остановился у стола и, ни къ кому не обращаясь, ни на кого не глядя и, видимо, отвѣчая только на свои тяжелыя, тревожныя думы, вдругъ произнесъ:

— Да нѣтъ, не погубятъ они Россію! Куда ее, матушку, погубить?! Протяжэ-энная, могучая, и страшная она. Хотя народъ... дрянь, пропойца и... христопродавецъ. Не знали мы народа, не знали. Боюсь, какъ бы не проиграли войну. Ну да все какъ-нибудь «образуется».