Барбара Хофланд - Ивановна, или Девица из Москвы

Тут же я отправился домой и, поскольку перемена мест всегда есть первое спасительное средство для несчастного влюбленного, я немедленно распорядился, чтобы Том выяснил, не уходит ли из Петербурга какой-нибудь корабль, который доставит нас прямиком к дому. Таковой нашелся, и я немедленно подтвердил нашу поездку, а затем оббегал весь Петербург, чтобы попрощаться с друзьями. Не было другого такого человека в городе, который более некстати, чем я, врывался бы в дом русских во время всеобщего ликования. Думаю, они догадывались, что тянет меня домой, и это меня раздражало. Я подумал также, что на самом деле неправильно было покидать самых гостеприимных людей из всех, что я знал, в столь неучтивой манере, и решил, что скорее следует завоевать расположение, нежели бежать. Короче говоря, я решил ненадолго задержаться в Петербурге. Понимаете, бегство доказывает слабость, кроме того, это означает, что не все кончено. Три самых несчастных дня в моей жизни я весьма героически воздерживался от посещения дома Федеровичей. Каждую минуту я проводил с Ивановной — в компании или в моей квартире, в опере или в моей карете — она присутствовала всюду, я по-прежнему ощущал ее руку, покоившуюся на моей руке, видел все еще залитые слезами голубые глаза, молившиеся за меня, — она всюду преследовала меня, всюду очаровывала меня. Думаю, не было еще на свете несчастного создания, стоявшего перед лицом правосудия и обвиняемого в стольких преступлениях, в скольких обвинял я иногда в те дни Ивановну. Она была и кокеткой, которая обольщала меня, и романтичной девушкой, вздыхавшей, сама не зная о чем, она была и неблагодарной, и нечестной, и неискренней, и бесчувственной. В таких экзерсисах я на какое-то время находил великое облегчение, но опьянение было коротким и ужасным своими последствиями, поскольку именно в мгновения безумной страсти Ивановна являлась мне во всем величии своей печали и красоты невинности, и ее малодушный обвинитель падал пред нею ниц.

Иногда я переживал самые мучительные приступы ревности, и, честно признаюсь, это чувство во мне преобладало, когда я объявил о своем намерении отправиться в Англию — в чем ныне раскаиваюсь. Знаете, куда бы я ни приходил в те дни, когда летал как голубь Ноя, не находя себе места, каждый молокосос, знавший о моих близких отношениях с Федеровичами, ухмыляясь, подходил ко мне и спрашивал: «Разве мадемуазель Ивановна не божественно хороша?» Или, увидев ее где-то, сообщал мне: «Честное слово, она самое очаровательное создание на свете!» Как эти мухи жалили меня! Некоторые из них к тому же имели наглость быть дьявольски привлекательными, а двое заливались румянцем смущения от оказываемых им почестей и от наград за проявленную ими доблесть. Я решил (в высшей степени великодушно, скажете вы), что эти самодовольные хлыщи не должны вырвать мой приз из моих рук и что я должен стеречь Ивановну и оберегать ее от них , по крайней мере охранять тот плод, который я не могу сорвать. Я чувствовал, что смог бы, путем неимоверных усилий, уступить Ивановну несчастному Молдовани, если б тот снова появился, ибо его право я не в состоянии оспаривать, но следующий за ним — я, и буду отстаивать свое преимущество перед всем миром. Право слово, не знаю, как мне быть. Но одно я твердо решил: если я буду окончательно обречен на отказ от своих надежд на Ивановну, то никогда, никогда больше не позволю глазам заглядываться на других женщин, а душе моей пылать из-за какой-то другой особы. Да что об этом говорить! Неужто кто-то осмелится войти в храм, освященный ее образом, образом, который никто не в состоянии затмить!

Теперь я опять наношу визиты старым друзьям, но испытываю при этом некую скованность, что делает каждый визит весьма болезненным для меня, и все-таки не могу не повторять их снова и снова. Я понимаю к тому же, что моя страсть причиняет страдание той, кого я должен был бы оберегать от любых мук, и все-таки не могу удержаться от взглядов, полных любви. Прошлым вечером она весьма искусно вступила в рассуждения о любви, естественно предназначенные для моих ушей, хотя и обращалась к какой-то гостье, которая заметила, что весьма сожалеет, что Москва столь далека от Петербурга. «Да, — сказала Ивановна, — путь не близкий, моя бедная сестра тоже почувствовала это, когда вышла замуж за графа. И все-таки эти города не разделены морями , кроме того, в них живет один и тот же народ, так что ее испытание было совсем пустяковым в сравнении с переживаниями того, кто покинул свою родину, чтобы жить среди иностранцев».

«Но ваша сестра так любила графа, что отправилась бы с ним куда угодно. По крайне мере, теперь она любит его столь самозабвенно, что была бы счастлива с ним в любом месте», — заметила дама.

«Вероятно, так и есть, — сказала Ивановна, — поскольку любовь ее действительно очень сильна; в моем брате Федеровиче и своем милом мальчике она имеет то благо, которое во многом компенсировало бы даже расставание с ее страной. Но поверьте мне, сударыня, — добавила Ивановна, и слезы блеснули в ее глазах, — я слишком русская и считаю, что, будь эти нежные узы чуть менее прочными, моя сестра не смогла бы даже ради них покинуть свою страну без страданий, да и ни один порядочный мужчина не решился бы причинить такой удар любимой женщине».

Слингсби, эти слова показали мне все в новом свете, и я не совсем понял, как интерпретировать сказанное. Хотя это кажется абсолютно очевидным способом сказать мне, что она не настолько любит или может когда-нибудь полюбить меня, чтобы любовь заставила ее оставить ради меня свою страну, тем не менее речь ее определенно доказывает, что она серьезно над этим размышляла. Утопающий хватается за соломинку. И я не могу ничего поделать, ищу в этом высказывании пусть небольшого, но утешения, хотя, признаюсь, ничего не было сказано прямо, но вы же знаете о вошедшей в поговорку осмотрительности женщин — и абсолютно ясно, что Ивановна все обдумала.

И все-таки моя страна тоже дорога моему сердцу! Я ощущаю это даже в присутствии Ивановны! А моя матушка! Как бы мне хотелось, чтобы вы, Слингсби, оказались здесь, поскольку нуждаюсь в вашем совете. Ах, нет! Не нужны мне советы, у меня есть лишь один путь. Часто, когда я обманываю сам себя, правда открывается мне, и я обреченно понимаю, что мой рассудок позволяет мне наносить эти визиты только с намерением завоевывать предмет моей любви, а Ивановна хладнокровно примиряет меня с неизбежным злом. Когда я воображаю, что она попытается смириться сама , то понимаю, что ее сердце принадлежит России. У меня нет надежды разбудить в ней супружескую нежность, живой интерес любовницы. И в ее уважении ко мне слишком много благодарности, что характерно для настоящей дружбы. Я слишком ясно вижу, что если бы женился на ней, то не смог бы сделать ее счастливой, или если бы смог, то сам не поверил бы в это, поскольку приписывал бы каждое выражение ею удовольствия либо благодарности за проявленную заботу в прошлом, либо жалости к моим настоящим тревогам. Чему угодно приписывал бы, кроме душевного выбора, которого так страстно желает мое сердце, считающее вместе с Томсоном,