Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

Он держался с достоинством, гостеприимно; смачно, как всегда, говорил о леспромхозовских делах, о своей работе, о том, что не хватает справочников по нормированию труда. Толково помогал Розалии Ефимовне готовить на стол. Не помню чем нас угощали, но хорошо запомнился консервированный лосось. Его было в наших магазинах навалом, и эти консервы, как и омуль, приелись уже. Но он так приготовил! — с лучком и уксусом. Да еще свежеотваренная картошечка… Мы пили водку — забористый тулунский «сучок», закусывали лососем и говорили, говорили о разном. Кроме политики. Политика в разговорах со спецпереселенцем была не принята. О делах, о семье, о морозе, рыбалке, охоте — сколько угодно. О политике — боже упаси. А если случалось слово, собеседник тотчас опускал глаза и умолкал. Я это уже знал, а потому про политику ни гу — гу.

Это был единственный визит к Высокому. Остальные встречи с приемом вовнутрь мы проводили в столовой, магазине, в клубе, где принимали самое активное участие в художественной самодеятельности. Иногда, очень редко, — прямо в конторе; украдкой, на бегу. Бутылку на троих — и вразбежную. Выпивал Абрам Семенович вкусно, разговаривал смачно, на барабане в музыкальном кружке играл лихо. Лицом он был худощав, морщинист, особенно у рта. Глаза живые, выразительные и бесхитростные. Мне он нравился, я с ним общался открыто. Без оглядки на замполита. (Тогда еще был институт заместителя директора по политической части). Помнится, я сам себе дал установку, как сказал бы Кашпировский, не обращать внимания, что эти люди спецпереселенцы. Чем‑то они провинились перед властями, их наказали высылкой сюда. Это дело политики и властей. А мы — люди. И должны по — человечески общаться. Живем в суровых условиях Сибири, работаем на одном предприятии, наши отношения никакими официальными инструкциями не оговорены. В остальном я не задумывался глубоко. И тем более о том, что Высокий, мой коллега по работе, — еврей. Хороший, контактный, участливый человек. Его старенький тесть был заведующим хозяйством леспромхоза. Маленький такой старичок. Подслеповатый. Добрый и отзывчивый. Всегда пойдет навстречу. Всегда даст для ремонта дома чего‑нибудь — стекло вставить, замазки, гвоздей. Или чего там еще есть в его кладовой.

Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать об этой еврейской семье. Воспоминания о них самые добрые.

Был еще бухгалтер в центральной конторе леспромхоза. По фамилии Голеорканский. Тихий, совершенно интеллигентный, незаметный. Играл на скрипке. С нами разъезжал по району с концертами художественной самодеятельности. Симпатичный человек с грустными глазами.

У него дочь болела. Сердечница. Идет, бывало, в контору на работу по улице и через каждые десять шагов останавливается, чтобы передохнуть. Вскоре умерла.

Глядя на тихого, скромного Голеорканского, я думал — за что его‑то сослали? Что он такое натворил? Этот человек и мухи не обидит. После реабилитации он уехал на родину в Молдавию, работал кассиром, его убили грабители.

В 1955 году меня перевели работать в Чукшинский леспромхоз. В поселок Сосновку. Он стоит на ж. д. дороге Тайшет — Лена. К этому времени прошла большая амнистия и реабилитация. Из лагерей Тайшетлага, расположенных почти по всей линии железной дороги от Тайшета до Братска, посыпался народ. Многие из освободившихся и реабилитированных остались в Сибири, тут же. По разным причинам: кому‑то некуда стало ехать — семья отказалась, или жена вышла за другого; кто‑то обзавелся здесь семьей. Кому‑то здесь нравилось жить. Потому что большие заработки, сухой здоровый климат, рыбалка, охота, большой выбор невест и всяческие льготы по строительству жилья, разведению домашнего скота и т. д. Среди таких я знал хорошо и даже дружил с двумя примечательными евреями: Анатолием Васильевичем Мининым и Борисовским (не помню имени, отчества).

Анатолий Васильевич Минин — разжалованный и осужденный генерал — лейтенант авиации. Небольшого росточка, с мясистым, вечно красным лицом, живыми глазами. Ни одного зуба во рту. Он маялся на каторге. И там от плохого питания потерял все зубы. Ему было под пятьдесят. Осужден он был за то, что, будучи дежурным на военном аэродроме, поднял в воздух неисправный истребитель, который и разбился с какими‑то важными персонами из соцстран на борту.

Он был близок к кремлевским кругам. Жена работала в кремлевской столовой. Когда его посадили, она вышла замуж за другого. Теперь ему некуда ехать. Поэтому он напрочь заякорился в Сибири. Пьяница безбожный. Но безобиднейший и милейший человек. Почему‑то потянулся ко мне. Почти каждый день приходил в контору, и мы подолгу беседовали о литературе. Он наизусть знал «Евгения Онегина», читал куски из «Героя нашего времени» Лермонтова и «Ямы» Куприна. А в конторе — холодно зимой. Хотя топили круглосуточно. Здание срублено наспех из сырого бруса. Рассохлось, все в щелях. Полы тоже. Окна продувные. Мы коченели на работе, то и дело грелись у печки. Какая там работа?! Сводку кое‑как составим и сидим скорчившись. В эти часы нас развлекал Анатолий Васильевич Минин своими бесчисленными историями «из жизни».

Особенно он любил читать нам Шолом — Алейхема. Про Касриловку, в которой парикмахерских было больше, чем желающих постричься. А торгующих больше, чем покупателей. Ему нравилось место, где рассказывается про евреев, которые покупали на рубль селедку, разрезали ее на десять частей и продавали кусочек за десять копеек. Я каждый раз удивлялся — что за выгода, купить на рубль и продать на рубль? Он сладостно закрывал глаза и говорил:. «Э — э-э! Зато при любимом деле человек».

Он был большим специалистом по дизельным моторам. Вообще по всяким моторам. А поселок освещался дизелем марки «Макларен», давно подлежавшим списанию. Но другого не было. И не предвиделось. Поэтому вся надежда на «эту развалйну», как говорил наш директор Евгений Петрович Секин. И «развалина» держалась усилиями Анатолия Васильевича. Он с утра «поколдует» возле нее и остаток дня «заслуженно» ходит навеселе. Под вечер приземляется возле столовой. Мне звонят по телефону — иди, твой друг уже готов. Я закрываю кабинет, иду к хозяйке по имени Христя, у которой он квартировал, и мы вдвоем поднимаем упавшего «летуна».

На следующий день, как не чем ни бывало, он у «развалины». Поколдует возле нее — и на «заправку» в столовую. Или ко мне в контору, если «погода нелетная» — денег нет. Я «пробираю» его хорошенько. Он молчит или лукаво клянется, что больше не будет. Читает наизусть из «Онегина» или из «Дон Кихота». Потом незаметно исчезает, когда меня директор вызовет к себе. Ну а вечером мне звонят…

Вдруг пришло письмо из Москвы. От самого министра обороны Булганина. Анатолий Васильевич полностью реабилитирован, восстановлен в звании и ему причитается компенсация из расчета месячного содержания по прежнему месту службы за все семнадцать лет каторги.