Алексей Павлов - Казак Дикун

По разбитым шляхам, мимо редких селений, зачастую — по нетронутой целине с поблекшими осенними травами двигался переселенческий люд, отвоевывая себе версты у безбрежного пространства. Правее, к востоку, все дальше от Днепра уводила черноморцев дорога. Начался октябрь, погода постепенно портилась, по ночам легкий морозец белесым налетом покрывал травы и деревья. Если первоначально колонна за день преодолевала 25–30 верст, то теперь на одну треть меньше.

Федор Дикун не раз наблюдал, как озабоченно, с какой настойчивостью кошевой требовал от командиров полков и сотен, старших повозочных обоза сохранения хотя бы минимального темпа движения. Ему особенно запомнились слова атамана:

— Расстояние велико и трудности большие, но мы должны преодолеть все препятствия и поскорее добраться до ростовской крепости.

Подналегли, скорость прибавилась. Однако это увеличило и невзгоды. До подхода к устью Дона вследствие заболеваний и смерти пришлось похоронить еще несколько человек. Жальче всего было терять детей. Проведав о таком несчастье в какой‑либо семье, Надя Кодаш горевала с неподдельным чувством, как будто она сама лично лишилась сестренки или братишки. Ксения, мать Нади, даже ее пожурила: чего, мол, до надрыва переживаешь, Бог дал, Бог взял, авось еще детишки народятся.

На исходе октября добрались до ростовской крепости. Ее земляной вал полукружьем опоясывал возвышенность над Доном, внутри его нес службу гарнизон солдат, находились цейхгаузы с порохом и оружием, провиантские склады. Туда комендант въехать разрешения не дал:

— Вам отведено место в Задонье, вот и спускайтесь к переправе, за рекой устраивайте свой бивуак.

Что ж, выбирать не приходилось. И за то спасибо, что спину переселенцев сверху гарнизон под защиту взял и Дон своей грудью прикрыл. Отдыхали три дня — уж больно намучились в пути. О своем прибытии Чепега известил атамана войска Донского Алексея Ивановича Иловайского. Тот не промедлил с приглашением к себе в гости — в Черкасск, что стоял по Дону выше Ростова — Дмитриевско- го верст на двадцать. Захарий Алексеевич рад был познакомиться с будущим близким соседом, чтобы позаимствовать у него опыт организации кордонной службы, ведь

донцы и терцы раньше, чем черноморцы, пришли на Кавказ, первыми изведали ее нелегкую ношу.

Чепега обошелся малым кортежем — взял с собой полувзвод.

— Отбери казаков помоложе да поприглядистее, — наказывал он племяннику Евтифию, с ревнивой состязательностью надеясь представить их взору Иловайского.

В утренний час, когда над Доном и его обширной лево- бережной поймой еще висел плотный, холодный туман, младший Чепега привел сформированный полувзвод к палатке атамана, доложил о готовности к сопровождению. Кошевой пригласил своих полковников глянуть, каких молодцов подобрал в свиту его племянник. Раза два прошлись вдоль строя.

— По — моему, вид у казаков что надо, — высказал свое мнение Захарий Алексеевич. — По ним вполне можно составить представление в целом о всем Черноморском войске.

— Вот и пусть позавидует Иловайский, — вставил реплику кто‑то из старшин, — что мы не лыком шиты, ни в чем донцам не уступаем.

Имел честь попасть в почетный эскорт Федор Дикун. Он был одет в утепленную короткую свитку синего сукна, из‑под серой смушковой шапки у него броско выбивался темно — русый чуб. За поясом — пистоль, сбоку — отцовская сабля, нигде еще не опробованная им в деле. Ему и его товарищам долго ждать сборов атамана не пришлось. Для него уже был запряжен тот же фаэтон, только лошади стояли иные, сменные, из резерва.

Чепега вскинул свое грузное тело в фаэтон, энергично махнул рукой:

— Трогай!

По прихваченной легким инеем земле застучали колеса атамановской повозки и подковы лошадей. Вскоре фаэтон и группа всадников скрылись за горизонтом. Им понадобилось более двух часов, чтобы добраться до Черкас- ска. Маленький, все еще как следует не обжитой городишко чернел соломой да камышом своих строений, лишь войсковой собор массивной колокольней высоко упирался в загустевшее осеннее небо.

Донцы встретили черноморцев приветливо. В суконном чекмене нараспашку, с красными лампасами на шароварах и в крепких яловых сапогах, пожилой Иловайский молодо и задорно обнимал Чепегу:

— Очень рад принимать дорогого гостя.

Он увел Захария Алексеевича, его племянника и еще двух — трех черноморских старшин к себе в горницу, а над полувзводом охраны взяли попечение подчиненные атамана. Перекинулись несколькими словами и тут же, по русскому обычаю, гостей усадили за трапезу. Помощники Иловайского не ждали напоминаний: они в самый нужный момент подавали кушанья одно вкуснее другого, щедро наполняли стаканы вином.

— Наше, донское, — горделивой ноткой подкреплял Иловайский застольную беседу. — Из своего винограда.

Сопровождающим казакам — черноморцам постой отвели в высоченной полупустой риге с духмяными ворохами сена. И обед тут им устроили. Что происходило в гостиной, какие там произносились слова — это было не на виду казаков. Зато, как обычно, на хорошем слуху. Кто‑то передал одну фразу, кто‑то другую — и вот уже молва становилась всеобщей. К Федору Дикуну и его спутникам тут же дошли известия о том, как после дружных восхищений действиями донского походного атамана Матвея Платова при покорении Крыма, взаимных уверений в дружбе между Чепегой и Иловайским возникла непростая ситуация, грозившая размолвкой. Донской атаман сообщил Захарию Алексеевичу, что согласно поручению князя Потемкина он сдал его Ачуевскую дачу «с рыбными ловлями и соляными озерами, тоже и Ейские рыбные ловли» в откуп донскому казаку Селиверстову. Тот в соответствии с договором от марта 1791 года приступил к освоению участка, построил там рыбный завод, обзавелся целым хозяйством.

— Так ведь князь‑то умер, — чуть было не вспылил Чепега, — и земля та матушкой — царицей отписана нам по указу.

— Охотно верю, — сдерживая себя и свои нервы, начал объяснять Иловайский. — Ейский Кут стал границей с нами только сейчас, а был он, почитай, ничейный. Вот князь и положил на него свой глаз. Мне написал: сдать в аренду, чтобы ему доход приносил. А я, понятно, подыскал расторопного казака — такого, чтоб и князю денежку добывал, и свой карман не забывал.

О себе Иловайский умолчал. Его разбитной порученец пекся о лично ему предназначенной денежной выгоде, пожалуй, больше, чем о Князевой, так как князь‑то был

далеко, а Иловайский — рядом и от него полностью зависела разработка «золотой жилы». Теперь же перспектива на верный барыш затягивалась дымкой неопределенности.

Алексей Иванович взывал к чувствам нового соседа: