Вальтер Скотт - Карл Смелый

Осторожно приблизясь к камину, то есть к месту любимой прогулки монарха, который, по словам Шекспира, нося титул короля Неаполитанского, Иерусалимского и обеих Сицилий, был не богаче доброго английского фермера. Артур мог хорошо рассмотреть особу его величества. Перед ним был старик с такими же седыми волосами и длинной бородой, как у швицкого депутата, но со свежими, румяными щеками и с пылким взглядом. Одежда его казалась слишком щеголеватой для его лет, но твердая и легкая походка заставляла забывать седины его. Прохаживаясь по небольшому, закрытому от ветров пространству, избранному им больше по удобству, чем для уединения, он показывал, что юношеский огонь оживляет еще обремененное летами тело. Старый король, держа в руке записную книжку и карандаш, казалось совершенно углубился в свои думы и нисколько не обращал внимания на многих людей, которые, стоя несколько ниже, смотрели на него.

Некоторые из них по костюму и манерам сами казались трубадурами, так как в руках они держали скрипки, лиры, небольшие арфы и другие принадлежности их звания. Они стояли неподвижно, глядя на размышляющего своего государя. Здесь были и прохожие, которые, идя по своим делам, мимоходом бросали взор на короля как на такого человека, которого они привыкли видеть каждый день, но никогда не проходили мимо, не сняв шапок и не засвидетельствовав приличным поклоном свою привязанность к его особе.

Между тем Рене, казалось, не замечал ни тех, которые на него смотрели, ни тех, которые ему кланялись, будучи, по-видимому, занят каким-нибудь трудным стихотворным или музыкальным сочинением. Он то ускорял, то замедлял свой шаг, сообразно с ходом своей умственной работы. То он останавливался, торопясь записать какую-нибудь мысль, которой ему не хотелось упустить, то, зачеркнув написанное, бросал бумагу и карандаш с некоторым отчаянием. В таких случаях кинутые им листочки были тщательно подбираемы находившимся при нем пригожим пажом, который с почтительностью ожидал удобного случая вручить их опять в его королевские руки. Юноша держал в руках лиру, на которой по знаку короля он производил несколько звуков, улавливаемых старым королем то с веселым и довольным видом, то с нахмуренным и заботливым челом. Иногда восторг его доходил до такой степени, что он скакал и прыгал с лёгкостью, которой, казалось, нельзя было ожидать от его лет; иногда же движения его были чрезвычайно медленны, и наконец он останавливался неподвижно, погрузясь в крепкую думу. Когда же он случайно бросал взор на толпу, наблюдающую за его движениями и по временам позволяющую себе шепотом изъявлять ему свое одобрение, то приветствовал народ ласковым и милостивым наклонением головы, отвечая тем, кто ему кланялся, если только глубокое внимание к делу, его занимающему, позволяло ему заметить это.

Наконец взоры короля обратились на Артура, в котором по его наружному виду легко можно было узнать чужестранца. Рене подозвал к себе пажа, который, приняв данное ему от государя шепотом приказание, сошел с королевского камина на нижнюю площадку, открытую для всех. Юноша, вежливо подойдя к Артуру, уведомил его, что король желает с ним говорить. Молодому англичанину нечего было делать, как только повиноваться этому приказу, хотя он хорошенько и не знал, как ему вести себя перед государем с такими странностями.

Когда он приблизился, Рене обратился к нему с ласковой величавостью, и Артур вдруг почувствовал к нему несравненно более уважения, нежели на то надеялся, судя по предварительно полученному им понятию о характере короля.

— Наружность твоя показывает, молодой человек, — сказал король Рене, — что ты чужестранец. Как тебя зовут и какое дело доставляет нам удовольствие видеть тебя при нашем дворе?

Артур молчал, добрый старик продолжал одобрительным голосом:

— Скромность всегда похвальна в молодом человеке; ты, вероятно, только что вступаешь на благородное веселое поприще пения и музыки и привлечен сюда благоприятным приемом, оказываемым нами всем занимающимся этими искусствами, в которых — хвала Святой Деве! — нас и самих признают довольно сведущими.

— Я не ищу чести быть трубадуром, — отвечал Артур.

— Верю тебе, — сказал король, — потому что выговор у тебя северный или норманно-французский, которым говорят в Англии и в других землях, где язык еще не очищен. Но, может быть, ты певец из этих заморских стран. Будь уверен, что мы не пренебрегаем их талантами, так как мы не без удовольствия слышали их смелые и дикие напевы: они хотя и уступают правильным стихотворениям наших трубадуров, но в их размере есть что-то, воспламеняющее сердце, подобно трубному звуку.

— Я признал истину замечаний вашего величества, слушая певцов моего отечества, — сказал Артур, — но никогда не имел ни довольно способностей, ни довольно смелости подражать тому, чему я удивлялся. Теперь же я приехал из Италии.

— Может быть, ты посвятил себя живописи, — сказал Рене, — это искусство то же для глаз, что поэзия и музыка для ушей, и заслуживает почти одинакового с ними уважения. Если ты обладаешь этим искусством, то ты находишься перед монархом, который любит как его, так и ту прекрасную страну, где им занимаются.

— Я англичанин, ваше величество, и рука моя слишком огрубела от употребления лука, копья и меча, чтобы играть на арфе или владеть кистью.

— Англичанин! — повторил Рене, очевидно охладив жар своей благосклонности. — А что привело тебя сюда? Давно уже между Англией и мной существует мало дружбы.

— По этой-то причине вы меня здесь и видите, — сказал Артур. — Я приехал с тем, чтобы засвидетельствовать мое почтение дочери вашего величества, принцессе Маргарите Анжуйской, которую я и многие другие верные англичане признаем еще нашей королевой, хотя вероломство и лишило ее этого звания.

— Увы! Добрый юноша, — сказал Рене, — я не могу не пожалеть тебя, хотя и хвалю твое чувство верноподданного. Если бы дочь моя Маргарита послушала меня, то она давно бы отказалась от притязаний, ради которых пролиты реки крови ее благороднейших и храбрейших приверженцев.

Король, казалось, хотел еще что-то прибавить, но воздержался.

— Иди ко мне во дворец, — сказал он, — и спроси там гофмаршала Гуга де Сен-Сира, который доставит тебе возможность увидеть Маргариту, если ей угодно будет тебя принять. Если же нет, то возвратись опять в мой дворец, где ты найдешь гостеприимство, потому что король, любящий пение, музыку и живопись, умеет так же достойно ценить чувства чести, добродетели и верности. Глаза твои говорят мне, что ты обладаешь этими качествами, и я убежден, что при благоприятных обстоятельствах ты сделал бы большие успехи в моей любимой науке. Если же сердце твое способно сочувствовать тому, что прекрасно в зодчестве, то оно наполнится восторгом при первом взгляде твоем на мой дворец, величественная соразмерность частей которого может быть сравнена с очаровательной стройностью красавицы или с этим хотя, по-видимому, и простым, но высокоученым мотивом, который мы теперь сочиняем…