Вальтер Скотт - Карл Смелый

— А какое ваше собственное мнение об этом деле? — спросил осторожный англичанин.

— Мнения наши различны, — отвечал бернский знаменосец. — Тридцать лет носил я знамя Берна против его неприятелей и охотнее согласился бы опять нести его против копий геннегауских и лотарингских рыцарей, чем подвергнуться обидному приему, которого мы должны ожидать у герцога.

— Мы вложим головы наши в львиную пасть, если пойдем вперед, — сказал Циммерман золотурнский, — я полагаю, что лучше воротиться назад.

— Я бы не посоветовал возвращаться, — сказал Рудольф, — если бы дело шло об одной только моей жизни; но унтервальденский Бидерман — отец Соединенных Кантонов, и я был бы отцеубийцей, если бы согласился подвергнуть его жизнь опасности. И потому мой совет возвратится и сделает нужные приготовления к обороне.

— Я другого мнения, — сказал Арнольд Бидерман, — и никогда не прощу тому, кто по искренней или притворной дружбе стал бы сравнивать на одних весах мою ничтожную жизнь с выгодами кантонов. Идя вперед, мы подвергаем себя опасности лишиться голов — пусть так. Но если мы возвратимся, то вовлечем нашу землю в войну с одной из могущественнейших европейских держав. Достойные сограждане! Вы храбры в битвах, покажите же теперь вашу неустрашимость; не станем колебаться подвергнуть себя личной опасности, если этим мы можем способствовать восстановлению мира для нашего отечества.

— Я думаю то же самое и подаю голос согласно с моим соседом и кумом Арнольдом Бидерманом, — сказал малоречивый швицкий депутат.

— Вы слышите, как различны наши мнения, — сказал Бидерман Филипсону, — как вы полагаете?

— Прежде всего я спрошу вас, — сказал англичанин, — какое вы принимали участие во взятии города, занятого войсками герцога, и в казни его коменданта?

— Клянусь небом, — отвечал Бидерман, — что я совершенно не знал о намерении взять город до тех пор, пока это так неожиданно не случилось.

— Что же касается казни Гагенбаха, — сказал каноник, — то клянусь тебе, чужестранец, моим святым орденом, что она произведена по приговору законного суда, определения которого сам Карл Бургундский обязан уважать и исполнения которого депутаты швейцарского посольства не могли ни ускорить, ни замедлить.

— В таком случае, — отвечал Филипсон, — если вы можете доказать, что вы не участвовали в этом происшествии, которое должно сильно прогневать герцога Бургундского, то я советую вам продолжать путь ваш в полной уверенности, что государь этот выслушает вас правосудно и беспристрастно и, может быть, даст вам благоприятный ответ. Я знаю Карла Бургундского, даже могу сказать, что очень хорошо его знаю. Он сперва ужасно рассердится, когда узнает о том, что здесь случилось, и будет вас обвинять. Но если при подробном расследовании этого дела вы будете в состоянии оправдаться, опровергнув ложные обвинения, то чувство справедливости, конечно, заставит его склонить весы в вашу пользу, и в таком случае он, может быть, перейдет от чрезмерной строгости к чрезмерному снисхождению. Но дело ваше должно быть с твердостью изложено герцогу таким человеком, которому лучше, чем вам, известен придворный язык, и я бы мог оказать вам эту дружескую услугу, если бы у меня не похитили драгоценного ящичка, который я вез с собой к герцогу и который должен был служить доказательством о данном мне к нему поручении.

— Это просто пустой предлог, — шепнул Донергугель на ухо знаменосцу, — с помощью которого этот торговец желает получить от нас вознаграждение за отнятые у него вещи.

Сам глава, казалось, на минуту был того же мнения.

— Купец, — сказал он, — мы считаем себя обязанными вознаградить тебя, если только можем, за потери, понесенные тобою в надежде на наше покровительство.

— И мы исполним это, — сказал старый швицкий депутат, — хотя бы нам пришлось заплатить по двадцати пехинов.

— Я не имею никакого права требовать от вас удовлетворения, — сказал Филипсон, — потому что я отделился от вас прежде, чем понес какую-либо потерю. И я жалею об этой потере не ради ее ценности, хотя она гораздо значительнее, чем вы можете себе вообразить, но потому, что вещь, бывшая во вверенном мне ящичке, служила условным знаком между одной высокой особой и герцогом Бургундским, и теперь, лишившись ее, я опасаюсь, что не буду уже иметь у его высочества той силы, которой бы я желал и собственно для себя, и для вас. Без нее, явившись к герцогу в качестве только простого путешественника, я не могу взять на себя того, что я мог бы сделать, действуя от лица особ, давших мне это поручение.

— Этот ящик, — сказал Бидерман, — будут старательно искать и возвратят его вам. Что касается нас, то ни один швейцарец не знает цены вещи, в нем содержащейся, так что если бы она попала в руки какому-нибудь из наших людей, то он принес бы ее как безделушку, не имеющую для него никакой цены.

В то время, когда он это говорил, кто-то постучался у церковных дверей. Рудольф, стоявший около них, переговорив с находившимися снаружи, сказал со сдержанной улыбкой:

— Это наш добрый малый, Сигизмунд. Впустить ли его на наше совещание?

— С какой стати? — сказал отец его с пасмурной улыбкой.

— Однако позвольте мне отворить ему двери, — сказал Филипсон, — он желает войти и, может быть, сообщит нам какие-нибудь известия. Я заметил, что хотя этот молодой человек медленно обдумывает и объясняется, но он тверд в своих правилах и часто имеет очень удачные соображения.

Итак, он впустил Сигизмунда, между тем как Арнольд Бидерман, хотя и был польщен комплиментом, сделанным Филипсоном его сыну, однако очень опасался, чтобы сын его как-нибудь при всех не обнаружил своей глупости. Сигизмунд вошел с уверенностью и вместо всякого объяснения подал Филипсону алмазное ожерелье с ящичком, в котором оно лежало.

— Эта прекрасная вещица ваша, — сказал он, — по крайней мере, так я узнал от вашего сына Артура, который говорил мне, что вы будете очень рады получить ее обратно.

— Я чрезвычайно тебе благодарен, — сказал купец. — Ожерелье мое или, вернее, ящичек, в котором оно заключается, был мне вверен, и оно для меня гораздо дороже настоящей его цены — оно послужит мне залогом и доказательством для исполнения данного мне важного поручения. Однако, юный друг мой, — продолжал он, обращаясь к Сигизмунду, — как это тебе удалось найти то, что мы до сих пор напрасно искали? Позволь мне возобновить мою благодарность и не сочти меня слишком любопытным, если я спрошу у тебя, как ты успел добыть эту вещь?

— Что касается этого, — отвечал Сигизмунд, — то рассказ мой не будет длинен. Я встал как можно поближе к эшафоту, так как еще не видывал казни; я заметил, что палач, который, как мне показалось, очень искусно исполнил свою обязанность, в ту самую минуту, когда он покрыл сукном тело Гагенбаха, вынул что-то у покойника из-за пазухи и торопливо спрятал у себя, поэтому, когда пронесся слух о пропаже драгоценной вещи, я тотчас решился отыскать этого молодца. Узнав, что он заплатил в церковь Св. Павла за панихиду сто крон, я отправился вслед за ним в один городской трактир, где несколько гуляк весело пировали за его счет, именуя его свободным гражданином и дворянином. Явившись перед ними со своим бердышем в руке, я потребовал от него обратно взятую им вещь. Палач заупрямился и хотел было со мной поспорить. Но я так решительно настаивал на своем, что он рассудил за лучшее отдать мне ящичек, в котором, надеюсь, господин Филипсон, вы найдете все в целости. И… и… я дал им свободу пировать… вот и вся история.