Зиновий Фазин - Последний рубеж

Так вот, раз уж так, скажем, что тот, кто услышал бы их разговоры между собой в эти дни, несомненно, воздал бы должное их сознательности и твердой вере в то, что Врангеля непременно побьют.

Мы уже видели, как воинственно задирался Орлик с теми, кто выказывал хоть малейшие признаки паники.

Но этим воинственный пыл Орлика далеко не исчерпывался.

— Слушай, — сказал он Кате, — пока придет ответ, что нам делать, я уже решил. Хочу в белогвардейский тыл ехать, в Крым. Как думаешь, пошлют меня или не станут?

— А что ты там будешь делать, голубчик?

— Как — что? Заберусь в штаб Врангеля и взорву его. Ежели дадут хотя бы пуд динамиту, — добавил Орлик. — Я бы взялся. А ты, Катя?

— Не знаю… Это не нам с тобой решать. Кого надо, того и посылают.

Орлик начал было горячиться, как это так, даже желания у Кати нет, скажи пожалуйста, какая покорность, и вообще так не рассуждают: «Не знаю…», «Это, мол, не нам с тобой решать». Кончил Орлик тем, что махнул рукой и сердито проворчал:

— Да ну! С тобой дело иметь!..

Катя помалкивала.

Наутро после этого разговора Орлик самостоятельно предпринял «операцию», о которой следует рассказать. Один, без подружки, пустился в город. Шел, пытливо приглядываясь ко всему, что попадалось на пути, и всё спрашивал у прохожих:

— А где тут у вас Кремль?

Был хмурый денек с резким северным ветром, пыль забивала глаза. Ну и ну, такой пылищи, едкой и всепроникающей, даже и в Таврии нет, так там земля голая, а здесь же все в камень одето!

В больших городах Орлик не жил, и вы, естественно, можете подумать, что он чувствовал себя каким-то потерянным, робел и терялся в круговороте московских улиц и переулков, среди великого нагромождения стен, то каменных, то деревянных, то в первом этаже кирпичных, а сверху — сложенных из тяжелых бревен, то высоких-превысоких зданий, у которых и крыши не видно, то почти рядом — самых настоящих избушек на курьих ножках. Нет, не это заставляло Орлика теряться и робеть.

Трудно сказать, откуда и как составилось у Орлика впечатление, что Москва — это город не то чтобы сказочный, как изображался в книжках город царя Гвидона из пушкинской сказки, которой в детстве зачитывался наш герой. Москва виделась ему в ореоле какого-то неземного сияния; казалось Орлику, что это уже давно не старая Москва, что революция все тут сломала, изменила и теперь это нечто вроде того города, о котором Орлик как-то читал в одной книжке. Называлась та книжка «Город солнца», и вот как раз таким чудесным городом солнца представлялась Орлику Москва на третьем году революции.

Иной подумает: да что Орлик, с неба, что ли, свалился? В стране война, разруха, голод, обнищание. О, все это наш герой, разумеется, слишком хорошо знал. Он, помните, любил с журавлиной высоты смотреть, но видел и то, что рядом происходит, и глаз у него был острый, с малолетства привыкший к лишениям жизни. Нет, Орлик это все учитывал, а вот как хотите, иначе представлять себе Москву не мог.

Не Москва же это просто, а столица мировая, где куются счастия ключи для всех рабочих и крестьян. Это, верил он, не какой-то там город, не буржуйский Париж или Лондон.

Но вот, видит Орлик, стоит на углу женщина в жалком рваном ватнике, продает стаканами семечки. Насыпала она и Орлику стакан этих семечек, деньги взяла немалые, а объяснить, где Кремль, не смогла.

— Я не бывала, не знаю, миленький.

— Небось приезжая?

— Нет, я тут сроду живу, за вокзалом.

— И никогда в Кремле не была?

— Говорю, ну даже и не видела, какой он. Возле Кремля ведь прежде одни знатные богачи жили. А мне-то что было там делать? Я пролетарка, без мужа. На фронте погиб.

У Орлика снялось сердце. Не мог он видеть бедствующих женщин, они ему напоминали родную мать — тоже одна-одинешенька, и что она там делает в Каховке, Орлик себе не мог представить. Белые, как видно, уже и туда добрались, страшно и подумать. Были у героя нашего два сухаря черных — отдал торговке семечками и пошел дальше. Встретились добрые люди и показали: туда, мол, иди, потом налево сверни, потом прямо и дойдешь, братик, до Кремля.

Орлик ждал, что на пути будут ему встречаться оркестры музыки с марширующими колоннами рабочих и красноармейцев и всюду он увидит красные полотнища и флаги, а на перекрестках встанут перед ним триумфальные арки с революционными надписями и венчающими их громадными молотами и серпами.

Оркестры духовой музыки действительно попадались, и арки из фанеры с красными флагами тоже встретились, и серпы и молоты — на плакатах. Но какой старой, унылой, запущенной казалась Орлику Москва в тот день! Прежнее представление рассеялось, а к новому видению Москвы он еще придет. Это не сразу дается — понять большой город, его душу. Месяца через три с лишним Орлику предстоит снова побывать здесь, и тогда он увидит Москву другими глазами.

Но это еще предстоит, а сейчас он шел и смотрел по сторонам и чем дальше, тем больше недоумевал.

Ничего сказочного не было.

И вдруг — уже ни на что подобное не надеясь — Орлик ахнул. Перед ним открылась многолюдная широкая площадь, мощенная камнем, а за ней вставало наяву почти сказочное видение — стена с зубцами, башни, теремки и купола, одно над другим, все в причудливом нагромождении, ну совсем как в пушкинском городе царя Гвидона!

Трепет обуял Орлика. Видал он виды, а такого еще не видел. Сердце сперва замерло, а потом быстро забилось в радостном волнении. Он и не помнил, как содрал с головы шлем. Долго стоял любуясь. Это — Кремль. Вот чудо, ты подумай!..

Мимо красноватой стены с высокой стрельчатой башней и часами на самом верху бежал трамвай. Рельсы пролегали как раз в том месте площади, где теперь Мавзолей и трибуны.

Трамвай — это было не совсем понятно; он нарушал впечатление сказки.

Орлик прошелся вдоль стены, потрогал седые, кое-где поросшие мхом кирпичи, чтобы потом мог сказать — он не только видел сказку, а и прикасался к ней.

У самой стены бросались в глаза могилы с увядшими и свежими венками и надписями на лентах: «Павшему в бою…», «Погибшему от рук белых наемников империализма…» Давно уже Орлик заткнул за пояс свой шлем и дивился, почему другие ходят по площади в шапках. И в ворота Кремля ныряют, тоже не сняв головного убора.

Он все выискивал, Орлик, к кому бы подойти да порасспросить о том, ради чего он и очутился здесь.

Часовой у Спасских ворот попался неприветливый, строгий. Лицо худющее, на носу ржавые железные очки. Лихо заломлена на голове серая окопная папаха.

Все же он старался понять Орлика.

— Ну чего тебе надо? Куда?

Орлик мнется, глаза косит в сторону, отвечает уклончиво:

— Да есть у меня дело.

— Какое дело? К кому?

И вдруг очкастый раскричался. Голос громовой, зычный, чуть ли не по всей площади слышно. Орлик уже и не знал, куда деваться, а тот все гудел: