Зиновий Фазин - Последний рубеж

С приездом Уборевича в штабе пошли совещания, все завертелось, началась перестановка людей, она коснулась и Кати: вдруг ей объявили, что она переводится на новое место. При только что сформированной Правобережной группе войск (в составе той же 13-й армии) создается свой штаб и узел связи, где Кате и предстояло работать. Кате стало понятно: это Эйдеман похлопотал, чтоб ее перевели к нему.

Надо так надо. Она даже обрадовалась, когда разобралась по карте (научилась за войну), где вероятнее всего будет стоять штаб новой ударной группы войск Эйдемана. Ехать предписывалось до станции Апостолово, оттуда почти рукой подать до Берислава, а рядом с ним — Днепр! Ведь это так близко от родных мест ее детства! По ту сторону Днепра — Каховка, и, хотя городок занят врагом, все же будет теплее на душе от одного сознания, что он так близко, рядом.

Катя быстро собралась, упаковала свой рюкзачок и перед отъездом зашла в экспедицию штаба узнать, нет ли ей писем от Орлика, где он сейчас, друг закадычный, жив ли? Катя все надеялась получить весточку.

Весточки не было. Что-то случилось с ним?

Катя тревожилась, не знала, что и думать.

Не выходил из головы и политотделец. Пожалуй, о нем Катя тревожилась даже больше, чем об Орлике, хотя самой было совестно: в самом-то деле, кто ей и что ей этот лохматый Борис? С детских лет Катя не раз слышала в доме любимую ее отцом знаменитую фразу из «Гамлета»: «Что он Гекубе, и что ему Гекуба?» Как ни корила себя Катя, сколько ни твердила эту фразу, как ни старалась просто даже не думать о политотдельце, а ничего поделать с собой не могла. Все думала и думала о нем, представляла себе, как на красноармейских митингах, на передовой, в окопах, он поднимает дух бойцов горячими призывами стоять насмерть, зовет быть верными долгу и революции.

Быстрый, порывистый, в вечно сдвинутом набок шлеме с красноармейской звездой, несется он по фронту и где жарче, туда лезет первым. Такой он человек, Борис.

«Лучше верной подруги ничего нет», — говорила себе Катя, а что-то глубоко сидящее в душе решительно сопротивлялось и твердило, что превыше всего для девушки, если только она настоящая женщина и чувство у нее сильное, — это любимый. И что бы ни случилось с Орликом… Да что Орлик, что мне Орлик, черт возьми! Даже если бы солнце вдруг пропало и Земля перевернулась, главным все равно остается то чувство, которое издревле воспевают все поэты мира…

Любимый человек рядом. Как он дорог! Довольно порой хоть краешком глаза его увидеть. Только и всего. Повидать его хотя бы издали. И знать, что он жив, здоров. И достаточно. Уже и этого надолго хватит…

Заносило в эти дни Катю, как видим, бог весть куда. Далеко-далеко.

Отправление автофургона, которым ей предстояло добираться до нового места назначения, задержалось. Мотор оказался неисправным, и шоферы спешно его чинили. Катю нагрузили: под ее присмотр и ответственность отправляли на том же автофургоне целое хозяйство — полевые телефонные аппараты, кабель и всякое другое казенное добро. Как только все это погрузили в крытый зеленым брезентом фургон, Катя уселась со своим рюкзачком рядом на траву и стала ждать.

У низенького станционного здания стояло много бричек, двуколок, тачанок. Распряженные кони паслись тут же, в пристанционном саду. Оттуда неслись храп и ржание. Катя знала: с передовой прибыли командиры и комиссары частей и сейчас в одной из комнат вокзала Уборевич и еще находившийся здесь Эйдеман совещались с этими людьми.

«Надо записать, что за люди они, — подумала Катя. — О комдивах наших, о комиссарах. Удивительный ведь народ, право!..»

Не успела Катя распаковать свой рюкзачок и вытащить оттуда тетрадь, как в небе над станцией послышался нарастающий гул аэроплана.

И тотчас опять забухало, затрещало; из теплушек, пристанционных зданий, из комнат вокзала выбежали люди, и минут пять не затихала ружейная и револьверная пальба. По неприятельскому аэроплану (а то снова был он, гад) в этот раз строчили даже из «максима».

— Бей, бей, ребята! Не дадим уйти!

Разумеется, не удержалась и Катя. Под левую руку сунула дневник, правой выхватила свой «пипер» и давай выстреливать пулю за пулей вверх, в ярко-синее слепящее небо, где едва заметной точкой парил врангелевский «ньюпор».

«Господи, хоть постреляешь немного! — говорила себе Катя и с наслаждением нажимала курок пистолета, а разрядив его, опять заряжала и продолжала стрелять. — А то ведь я вроде как на фронте, а в боях не бываю. Хоть душу отвести. Вот тебе, вот тебе, гадюка, вот тебе, подлец!»

Год назад, когда Катя была полковой, а одно время ротной телефонисткой, ей не раз приходилось браться за оружие. А стрелять она умела.

— По небу палить? Зачем? — услыхала Катя рядом баритонистый голос с заметно нерусским акцентом и оглянулась. Думала, Уборевич или Эйдеман. Нет, то оказался рослый мужчина со светлыми волосами, зачесанными назад. Кирилл Стуцка! Начальник Латышской дивизии. Не раз он бывал в штабе, и Катя его знала. Недавно был ранен и опять в строю.

Еще один мужчина добродушно улыбался Кате вместе с Кириллом Стуцкой. И его она тоже узнала — это был Петр Солодухин, начальник 15-й стрелковой дивизии, тоже рослый, крепкий, но с худощавым чисто русским лицом.

Оба начдива, несмотря на июльскую жару, были в черных кожаных куртках, с полевыми биноклями на груди и с увесистыми маузерами на боку, а у Солодухина виднелись у пояса еще и две гранаты.

— Ну что ты, ну что боезапас переводишь, дочка? — с укором сказал Кате Солодухин. — Разве ж пулей достанешь его, подлеца? — И, обратившись к Стуцке, он продолжал: — Тут авиация нужна! Да особые пулеметы и пушки, чтоб в зенит могли бить!

Уже оставив Катю в покое (смущенная, она так и присела на свой рюкзачок), оба начдива завели между собой разговор, который уже не относился к Кате, но ей он все равно был интересен. Стуцка, хмурясь и как будто всерьез, говорил, не сводя глаз с неба:

— Послушай, Петр Андрианович. Кто выдумал, к черту, эту авиацию? Я бы того выдумщика повесил!

Солодухин в ответ только улыбнулся в прокуренные усы.

— Нет, серьезно, Петр, дорогой мой. Ведь в самом деле, что получается? Ведешь войну на земле, а тебя бьют с неба. Да еще эти танки!

— Я скажу тебе, что получается, — тоже уже всерьез подхватил Солодухин. — Получается, что мы воюем не с Врангелем, а с Антантой, черт бы ее взял! Вот кого надо повесить! — добавил Солодухин, и вдруг его рассмешили собственные же слова, и он рассмеялся, и так чистосердечно, душевно, весело, что сразу почувствовалось, какой это жизнерадостный человек.

А рассмешила начдива мысль, что не повесить же эту самую Антанту разом на одном суку. Богатейшие и сильнейшие буржуазные страны Запада входят в нее и вот уже третий поход ведут против Советской России.