Зиновий Фазин - Последний рубеж

Штабу Блюхера было поручено все это организовать и обеспечить благополучную перебежку будущей подпольщицы в логово врага.

И вот, пока Катя пила чай, Блюхер, оставшись с нею наедине, сказал:

— С нашей стороны все готово. А вы как?

— Я? — пожала плечами Катя. — Я тоже готова.

— Не боитесь?

— Нет.

— Хорошо. Завтра я вас свяжу с моими разведчиками. Они все сделают. А пока можете заняться чем угодно. Спать, читать, собираться с духом; до завтрашнего утра вы свободны. Впрочем, — тут Блюхер взглянул на свои ручные часы, — уже почти утро.

Собираясь оставить ее, он спросил:

— Просьбы какие-нибудь у вас есть?

Катя решила действовать напрямик, так она всегда поступала, когда очень стеснялась:

— Есть одна… Я хотела бы побывать в домике, где прежде жила. Если позволите, товарищ начдив, то я завтра…

— Вы каховчанка? А цел домик?

— Не знаю, товарищ начдив.

— Ладно, устроим. Вы хотите с Каховкой проститься? Я это понимаю. А еще что? Деньги и документы для вас приготовлены, и завтра вы их получите. Может, вам еще что-то нужно? Рад помочь…

— А можно у вас утюг достать? — спросила Катя, сама понимая, как нелепа эта ее просьба.

— Утюг? — Он серьезно посмотрел на Катю. — Я думаю, где-нибудь найдем. Я прикажу. А еще что?

— Больше ничего, спасибо.

— Утюг — это срочно?

— Нет, нет! — Катя уже жалела, что спросила у комдива об утюге: ведь завтра утром ее свяжут с разведчиками, и те всё сделают.

В вещевом мешке Катя прихватила с собой и ту одежду, которую ей выдали в виде подарка в политотделе. Переправляться через линию фронта Кате велели именно в этой одежде. Вот и хотелось перед тем привести все в порядок и выгладить.

— Хорошо, голубушка, — сказал Блюхер, уже стоя на пороге. — Будут вам и белки, будет и утюг.

После ухода Блюхера Катя прикорнула в уголочке и расстроенно думала, что ведет она себя еще совсем по-ребячьи. Захотела проститься с родным домиком, где она провела свое детство, вдруг об утюге заговорила, да еще с кем — с начдивом!

«Дурочка я еще все-таки, — ругала себя Катя и уснуть не могла. — А мне ведь такое дело поручили, такое дело!»

И она давала себе слово поработать над своим характером, стать по-взрослому серьезной, твердой, решительной и научиться ненавидеть, как это умеет Саша. Минутами Кате представлялось: вот она уже в Крыму, и попалась. Отстреливаясь, она бежит по Севастополю, но вражеская пуля ее догнала и сразила. И вот лежит она, Катя, и в последние мгновения, истекая кровью, она, как Саша, тоже рубит и рубит огненным мечом по стоголовой гидре.

В какую-то минуту, открыв глаза, Катя увидела, что лежит на топчане и укрыта чьей-то шинелью. И такое тепло разлилось по телу Кати, так по-человечески тронула ее чья-то забота, что сердце радостно забилось, и пришла мысль: есть, есть и на войне доброта, и как же иначе?

Августовский рассвет занялся розовой полоской над черным краем горизонта. Врангелевцы возобновили артиллерийский обстрел плацдарма и самой Каховки. С воем пролетали снаряды и взрывались близко от полевого штаба Блюхера.

Весь день Катю готовили к переходу линии фронта. Ей давали читать белогвардейские газетки, захваченные в Каховке, заставляли часами сидеть и слушать допросы пленных и при этом советовали все запомнить, не делая, однако, никаких заметок на бумаге.

Трудно живется людям в Крыму — вот что становилось Кате все яснее и яснее из ответов пленных офицеров и солдат. И много крови еще прольется, пока Врангель и его свора будут изгнаны из Крыма. Слишком забиты головы этих пленных чудовищной чепухой.

«Я отправляюсь в мир лжи и обмана, — говорила себе Катя. — Выдержу ли? Я в ад иду…»

Бой на плацдарме кипел весь день. Земля гудела от разрывов и тряслась. Только к вечеру, когда притих орудийный огонь, Кате разрешили наведаться к тому месту, где она когда-то жила. Но одну ее туда не пустили, а дали провожатого. Им оказался белобрысый красноармеец, еще совсем молодой и росту такого небольшого, что он на голову был ниже Кати. Одет он был в красную рубаху, мешковатые галифе, а на голове у него красовалась окопная папаха, лихо заломленная набок. Сапог на нем не было.

Катя обиделась — ее не считают взрослой, что ли? Впервые она в боевой обстановке, что ли? Взглянули бы на ее послужной список, господи! Где она только не побывала за этот и прошлый год!

На всякий случай Катя прихватила с собой свой вещевой мешок. Там лежал дневник, и она надеялась оставить его у матери Саши. Адрес она знала.

По дороге Катя разговорилась со своим провожатым. Годами-то он, видно, был ровня ей, но чувствовала она себя куда взрослее.

Оказалось, он откуда-то из-под Казани. Вихрь войны увлек и его. Родителей нет, и вот он приткнулся к дивизии Блюхера и доволен. Кормят, поят, чего еще? Он с восторгом говорил Кате:

— На военной службе милое дело! Сыт, одет, чего еще надо? Солдату хорошо!

Катя с недоумением смотрела на своего провожатого. Сколько же надо вытерпеть в детстве и юности, чтобы война вполне устраивала человека!

— Кашу дают, тарань, консервы, и одежой тоже не обижают. Рубаху вот выдали новую. Где такое сейчас возьмешь?

— Ты грамотный?

— Не. Пока учат азбуке. — Он рассмеялся и покрутил головой. — Писать буквы учимся знаете на чем? На лопате!

— Это как же?

— А просто. Мелом пишем «а», «б», «в»… Потом эти буквы сотрешь с лопаты. — Он поплевал на ладонь и показал, как это делается. — Эти, значит, сотрешь и другие пишешь. Ну, как положено: «г», «д», «е»… Во как! Я при штабе. Повезло, видишь. Еще и учат. Я доволен. Что на войне хорошо, то хорошо!

Когда где-то близко ударял снаряд, паренек этот силой старался утащить Катю в ближайшую подворотню. Она сопротивлялась, и он укоризненно отчитывал ее:

— Я же за тебя отвечаю, барышня!

— Какая я тебе барышня? Пусти!

Домик свой Катя нашла, но дальше покосившегося палисадника ее не пустили; дорогу загородил бородатый часовой в смешно сидящем на макушке матерчатом шлеме:

— Нельзя! Ревтрибунал тут…

Домик был небольшой, из светлого камня, одноэтажный, уютный, с милым резным крылечком, у которого сейчас стояла тачанка, а в ней два полуголых красноармейца, сидя у пулемета, чинили свои выгоревшие гимнастерки.

Увидев Катю, они отвернулись.

Окна соседних домиков были наглухо заколочены ставнями; наверно, там не жили, на воротах висели замки. Даже не поговоришь с людьми, которые могли бы что-то рассказать Кате.

Впрочем, что ей могли бы сказать? Мать давно умерла, в домике одно время квартировал какой-то дальний родственник, потом и он куда-то съехал, и при частых переменах властей здесь селились то одни, то другие, какое было добро и мебель порастаскали, переломали, и черт с ним. О чем жалеть, о чем плакать?