Алексей Черкасов - Хмель

Одинакового роста, только Потылицын поджарее, сутулее, без усов, тщательно выбритый, впалощекий, длиннолицый, сумнобровый, со стальным окладом прищуренных глаз, впившихся в горбоносое, бровастое, синеглазое лицо прапорщика Боровикова.

Минуту молчали.

«Надо, чтоб все было по форме», – подумал прапорщик Боровиков.

«Я бы его сейчас нагайкой, да поперек морды, по глазам, чтоб брызнуло, – подумал Потылицын и тут же взнуздал себя: – Надо его без крика, без шума. Чин чином, по-есаульски».

– Это ваши казаки, есаул, явились на похороны жандарма?

У есаула Потылицына щеки побурели и сама собою рукоятка нагайки влипла в стиснутый кулак. Прищурился, смерил взглядом прапорщика:

– Обращаясь к старшему офицеру, положено честь отдавать, прапор. Но ведь вы… фронтовой прапор! Прощаю! Тем более… богом обиженного грешно отправлять на гауптвахту.

Прапорщик – ни слова, только глаза будто стеклянные стали.

– Чуть не забыл, прапорщик! В Белой Елани мне пришлось защищать вас. Один из тамошних жителей собирался убить вас за изнасилование его дочери гимназистки. Ну, а я сказал ему, что у сицилистов, какие зовут себя большаками, такой порядок: встретил девицу, понравилась, хватай и тащи в кусты. Такая у них программа, говорю. У большевиков.

Казаки-лычники заржали: «Вот урезал, в точку!»

Тимофей стиснул зубы. Еще мгновение, и горло перервет есаулу. И тогда… кто знает, что будет тогда! «Молчать, молчать, молчать», – твердил он себе, призывая на помощь всю свою силу. Есаул вызывает на схватку! Это же провокация!.. Но Тимофей Боровиков не просто прапорщик, а член РСДРП (большевиков), председатель Комитета солдатских депутатов батальона, член комитета 7-го полка, избранный на первое заседание иполнительного комитета Красноярского Совета.

«Молчать, молчать!..»

А есаул продолжает:

– Отец известной вам девицы чуть не задушил ее, и тут я заступился за несчастную: что поделаешь – девичья слабость! Не ходи гулять, говорю, за околицу, если в село припожаловал большевик! Ну ведь деревня же, деревня! Ах да! Папаша ваш тоже отличился, прапорщик. У собственной невестки прижил ребенка. Так что можете считать и папашу большевиком – полностью принял вашу программу. Ну а вы благодарите меня, что защитил честь вашего мундира. И девицу ту не искупали в дегте, не вываляли в перьях – она успела сойти с ума. Так что жду от вас двойной благодарности, прапор.

Казаки ржали, как жеребцы. У Тимофея кровь била в виски, обжигая лицо.

– Что же молчите, прапор? – скалился есаул, довольный, что сумел обойтись без нагайки.

– Могу… – отблагодарить, – с трудом, глухо проговорил Тимофей, задержав дыхание па полную грудь. – Могу отблагодарить. Не здесь. Пойдемте, получите дюжину благодарностей. Если… не трусите.

У Потылицына не глаза – узкие щели. Он его вызывает, прапор? Подходящий момент расквитаться. И за Дарью, и за все кресты, какие сдуру навешали на прапора. «Я его в пух-прах, по-есаульски, да мордой в грязь, как того подпольщика…»

– Надеюсь, без взвода солдат будете благодарить?

– К чему взвод?

– Понятно. Пойдемте прогуляемся.

Тимофей двинулся первым, вклиниваясь в толпу. Следом – Потылицын. Он успел незаметно вытащить из грудного кармана шинели маленький браунинг, передернуть в ладонях колодку, заслать патрон в ствол и сунуть браунинг в шерстяную перчатку на правую ладонь – так будет надежнее, нагайку – в левую. И выстрелить можно из перчатки. Только бы затянуть прапора куда-нибудь на пустырь.

На углу Театрального и Воскресенской подошел к Потылицыну мужик в длиннополом тулупе, волочащемся по тротуару, в шапке с опущенными ушами, и бороденка рыжая.

– Ваше благородие! Ваше благородие! Потылицын остановился, рявкнул:

– Ну, что еще?

– Здравие желаю, ваше благородие! Как земляки мы, стал-быть. Али запамятовали, как на пароходе повстречались? Ишшо Елизар Елизарович повелел полтину дать, да вы не успели, вроде дух шибко тяжелый был в том трюме.

Есаул Потылицын узнал «земляка», осклабился:

– А!.. Помню, помню, служивый. Боровиков?

– Как есть он. Филимон Прокопьевич.

«Филя?» – вытаращил глаза Тимофей, не ждавший такой встречи.

Потылицын и тут успел опередить:

– Как поживает младенец у вашей жены от вашего батюшки?

– Живой, живой.

– Не кашляет?

– Никакая хвороба не берет.

– Мужского или женского пола?

– Мужского, ваше благородие.

У Тимофея потемнело в глазах и ноги каменными стали.

– Довольно, есаул, – оборвал Тимофей и коротко взглянул на брата; братья узнали друг друга, но Филимон, по своему обыкновению, принял его за «оборотня». – Жди меня здесь, Филимон. Здесь на углу.

– Осподи помилуй!

– Жди, говорю! – еще раз напомнил Тимофей, сворачивая в сторону Почтамтского переулка.

«Долго ему придется ждать», – зло подумал Потылицын, успев передвинуть браунинг в перчатке, чтобы в любую секунду выстрелить. И кобуру маузера расстегнул – на всякий случай.

С Воскресенской свернули на Почтамтский, но пошли не по деревянному тротуару, а серединой улицы с подтаявшим черным снегом. Минули городскую больницу. Перешли Гостиную и дальше, к Песочной.

Деревянный высокий заплот, и калитка открыта на длину железной цепочки.

Остановились. Ни тот, ни другой не полез в щель калитки. Тимофей что-то заметил в перчатке есаула, буркнул:

– Пройдем дальше, к Енисею? – И голос осип, точно всю ночь орал песни.

– Давай.

Еще один двор. Створчатые ворота. Одна половинка открыта. Виднеется большой двор.

– Зайдем, – кивнул Тимофей, но есаул выжидал, как бы пропустить вперед себя прапора. «Ждет, сука! В спину из перчатки, тыловая крыса! В рукопашную бы тебя с немцами!» И, люто кося глазом, кинул: – Без хитрости, есаул. Держи плечо.

Бок в бок вошли в ограду. Есаул взглянул влево, в сторону дома, Тимофей – вправо.

Две коровы – одна пестрая, вилорогая, другая бурая, с подрезанными рогами, морда к морде с двух сторон уткнулись в решетчатые ясли в пригоне возле хлева. Бревенчатая конюшня с закрытыми воротами, извозчичья кошева с поднятыми оглоблями, рессорный экипаж с номером на задке, копна сена, придавленная жердями, чтоб не раздувало ветром, посредине ограды куча черного снега, смешанного с навозом, и каменная противопожарная стена соседней усадьбы.

Возле каменной стены прошли за конюшню, все так же плечом к плечу. Дальше – огород с вытаявшими грядами, еще одна копна в прислон к стене конюшни.

Враз повернулись друг к другу, похожие на петухов, еще не утративших ни формы, ни выправки и не потерявших в драке ни единого пера. Есаул переступил с ноги на ногу и вздрогнул от хрустнувшего снега.

Нет, не Дарьюшка стояла между ними – кроткая, тихая, никому не желающая зла, а кто-то другой, тяжелый, каменный. Вот так же, может, в оные времена под Оренбургом или Казанью скрещивались в смертном поединке беглые холопы-пугачевцы с барами и дворянами и с войском ее величества Екатерины. И не оттуда ли, из дальней дали, залегла смертельная сословная вражда между ними, оросившая собственной кровью оренбургские и приуральские степи? И не так ли встречался с недругом праведник Филарет, не ведавший ни страха, ни жалости к лютым ворогам вольной волюшки, за которую бился не на живот, а на смерть? И может, из глубин минувшего, векового вспыхнуло в глазах потомка Филарета горючее пламя ненависти и презрения к казачьему есаулу?..