Владимир Дружинин - Именем Ея Величества

— Господин вице-канцлер здоров ли? — спросил сколь мог любезно.

— Здоров, — бросил гвардеец сухо. — А здесь, — он извлёк другой пакет, толще, — имеются к вам, господин Меншиков, вопросы.

— Я лишён орденов, но княжеский титул никто не отнял и не отнимет. Римским цесарем дан.

Мельгунов кивнул.

— На вопросы я отвечу как перед Богом-Вседержителем, только титул мой прошу не забывать. Вины за собой не ведаю.

— Мы не затем здесь, чтобы напраслину возводить, — сказал Мельгунов миролюбиво. — Нужна правда.

— Воистину. Ох, как нужна!

Вот она, гвардия, которую Горохов хотел поднять, — думал Данилыч, глядя на капитана. Времена меняются. Плещеев, смущённо молчавший, — давний знакомец, часто хаживал за советом, за поддержкой в кляузных оказиях. Мельгунов важность напустил, а ведь Плещеев званием выше и должность большая — президент Доимочной канцелярии. Значит, будут взыскивать долги.

Пообедав, приезжие отдыхали, запирались с Пырским, отчего сей приуныл и разговора избегал. Дарью супруг застал в опочивальне плачущей.

— Палачи… Убивцы…

— Ну, полилось опять! Политические узлы, матушка, без меня не развязать.

Утром Мельгунов, сверяясь с бумагой, задал первый вопрос, очевидно, важнейший.

— Извольте, княжеская светлость, — он опустил обвислые седеющие усы над расспросным листом. — Дибен, шведский сенатор, известен вам?

— Мелькало имя. Годов тому…

— Гарантию ему давали? — пальнул следователь, рывком подавшись вперёд!

— Какую? Не упомню.

— При вашей-то памяти?

— А этого не упомню.

— Цедеркрейца, шведского посла в Петербурге, знавали?

— Знавал.

— Тут ведомость. Гарантия Дибену в том, что со стороны российской ничего опасаться не надлежит… Понеже власть в войске у княжеской светлости, а здоровье её величества зело слабое…

Мельгунов пришепётывал, низко наклонялся над листом и откидывал голову, обнажая длинную, тонкую шею с кадыком, отчего похож был на пьющего гуся.

— Оный Цедеркрейц за оную гарантию выплатил вам пять тысяч червонных. Признаёте это?

— Ложь.

— Верное есть свидетельство.

— Какое? От кого?

— Прислано нынче. От нашего посла в Швеции.

Напор смутил Мельгунова, обронил лишнее.

— То-то и есть, что нынче, — ухватился князь. — Два года прошло… Пошто раньше молчал Головкин? Нынче собирает небылицы… Чем докажет?

— Пишет — донёс честный человек. Доброжелатель российской короны.

— Прозванье ветром сдуло… Голословно, фальшиво, господин мой. Почитаю за ничто. Сами знаете, в ту пору шведы меняли курс, поворачивали к ганноверскому союзу — с тем мотивом, будто мы им опасны. Резон был чрезвычайный у её величества, у Совета — обнадёжить шведов, того же Цедеркрейца. Я другой дипломатии, для своей корысти, не чинил. Это мы тратились, ублажали Цедеркрейца.

— Стало быть, отрицаете?

— И потешаюсь. Сущая ведь нелепость.

Записано. Мельгунов сам видит шаткость обвинения, по обязанности хмурит чело, перекладывая бумаги.

— Тут ещё есть. Со шведской стороны вам говорено было, чтобы им вернуть Ригу, Ревель. А вам быть в шведской империи королём Ингрии. И Ревель обещали вам…

— Я их не просил.

— На Верховном совете о сём рассуждали… Имели сомнение, почему именно вам сии авансы делались, — неспроста же. Правдоподобно, князь Меншиков мог предоставить повод. Что скажете?

— Удивляюсь, господин мой. Ингрия наша, Рига и Ревель не отданы обратно. О чём речь?

— Явлено разными лицами, что светлейший князь имел тайную коришпонденцию с иностранными державами и тайные консилии у себя в доме. Велено вас предупредить: если не изволите ответить правдиво, а правда сыщется, то весьма повредите себе.

— Были консилии, была коришпонденция, токмо по воле её величества и по долгу моего служения отечеству. Верховному совету докладывалось, да память вдруг укоротило господам советникам. Для своего интереса никаких консилий, никакой коришпонденции не было. Я в здравом уме всемогущим Богом готов поклясться.

Произнёс торжественно. Вопрос таковой предвидел. Провёл ладонью по горячему лбу, улыбнулся почти дружески.

— Дозвольте начистоту, Пётр Наумыч, как между благородными людьми. Я ведь не рыжий с балагана, прогнали да промолчали… Европа любопытствует — что приключилось? Это Иван Грозный башки рубил и вину не сказывал. Про меня надобно объявить. Манифеста царского не было ведь?

— Не было.

— За тем-то вы и пожаловали. В гистории примеров много — сместят неугодного правителя и давай чернить, чтобы себя-то обелить. Всех собак вешают. В петлю Меншикова яко государственного изменника — вот славно! Я не о себе скорблю. Мне лучше умереть, чем видеть упадок России, забвение дел, начатых Петром Великим.

— Упаси Бог от этого.

— К тому идёт. Можете положить на бумагу мои слова.

Строптив оказался подследственный, Мельгунов беспокойно заёрзал, повертел перо.

— Сие писать негоже.

С этого дня вошли в обычай разговоры приватные, без протокола. Не раз Данилыч — за едой или шахматами, — пытливо сощурившись, иронизировал:

— Правда-то, кажись, не нужна ныне.

— Допустимо и так сказать, — отвечал Мельгунов добродушно. — Сколько голов, столько и умов. Я-то чин малый, подневольный.

И поди разбери — соглашается он внутренне или ждёт дальнейших откровений супротивника. Иногда во время сих бесед Плещеев стоял за дверью, подслушивал, дабы в подходящем случае фигурировать свидетелем. О том украдкой поведал Данилычу Пырский, хотя и сам очутился в немилости у эмиссаров. Опросили слуг, обнаружили его незаконный профит. Капитан увозил в своё сельцо пшеницу из княжеского амбара, сено, телят, щенков.

Эмиссары припугнули начальника караула, заставили ужесточить режим, письма пропускать с отбором, за каждым шагом опальных следить неусыпно.

— Я чин подневольный, — повторял Мельгунов.

Из разговоров приватных выплыло — в Москве, где состоялась коронация Петра Второго, ходило, переписывалось подмётное письмо, автор коего сетовал — зачем-де сослали Меншикова. Без него управление государством расстроилось, и надлежит несправедливо обиженного вернуть, иначе дела пойдут ещё хуже. Писал не холоп какой-нибудь, а грамотей. Царю сей казус испортил настроение.

«Не оттого ли нашествие контролёров среди зимы, новые строгости», — размышлял князь. Спросил мнение Мельгунова. Тот прошепелявил своё обычное:

— Можно и так сказать.

Плохая услуга, грамотей молод, поди, пылок вроде Горошка. Где теперь адъютант? С другой стороны — приятно… Есть же истинные слуги отечества. Поделился известием с Дарьей, непрестанно горевавшей.

— Не забыли меня… Беснуется Петрушка… Ничего, найдётся узда на него. Вот скинут Остермана… Вишь, охромело царство.