Владимир Дружинин - Именем Ея Величества

— Эй! — встрепенулась она.

Пристало же это «эй», подхваченное царём на голландской верфи, совпавшее с разудалым возгласом русских. А исторгла с испугом.

— Поклялся Бутурлин, — сказал Данилыч. — Однако он на остриё ножа балансирует. Не подвёл бы…

— Гвардия меня любит.

Молвила, твёрдо вжимая латышские согласные [12] Екатерина Алексеева происходила из семьи литовского выходца в Ливонию (ныне Латвия) Самуила Скавронского. . Глянула вопросительно — разве неправда? Князь улыбнулся. Вспомнилось — Екатерина на фронте, за ней денщики с набитыми корзинами. Спускается в траншементы, пьёт с солдатами за государя, за викторию, угощает икрой и сёмгой.

— Ихнее дело военное, — вздохнул он. — Коли Иван Иваныч скомандует — хорошо. А если Репнин?

Тешить обещаньями незачем. Необходима светлейшему царица, угнетаемая не токмо горем, но и страхом.

— Бояре пророчат — тебя в монастырь, на место Евдокии, а то и подальше, в Соловки либо в Сибирь. Погребенье заживо… Кто и царевен метит упрятать — мол, рождены до свадьбы [13] Дочери Петра I и Екатерины Алексеевны Анна и Елизавета родились до брака, заключённого 19 февраля 1712 г. Дочери после церковного брака родителей были официально узаконены. , бастарды [14] Внебрачные, незаконнорождённые (от нем. Bastard). , стало быть. Мои люди слышали…

Смутилась. Румянец проступил на опавшем лице. Теперь открыть ей план, заручиться согласьем. Попытаться надо именем монаршим забрать полковые сундуки с казной, отвезти в крепость, сдать коменданту. Жалованье гвардейцам не плачено шестнадцать месяцев — выдать долг. Милость царицы личная…

— Чертов Репнин не вмешался бы, гнида…

Затем, потрогав галстук, прибавил:

— Коли доберутся они до меня… Помолись, матушка, за раба твоего Алексашку!

27 января болящему полегчало. Кабинет-секретарь Макаров сел на край постели, подался к царю, внимая напряжённо. Пётр будто и впрямь поборол хворь — озаботился морской коммерцией. Мало иноземных флагов у пристаней Петербурга. Адмиралтейств-коллегия нерадива, так, значит, содержать чиновных за счёт сбыта икры и клея.

— И для того, — диктовал царь, — в приготовлении тех товаров иметь той коллегии старание…

Но голос слабел. Не к месту помянул капитана Беринга. Макаров горестно заморгал.

Во втором часу пополудни царь опять в сознании, требует перо, бумагу. Спазмы утихли. Теперь боль истязает присутствующих, боль ожидания. Пётр умирает, он примирился, сдался. Царапанье пера подобно нарастающему грому.

Всеконечно, это завещанье.

Живёт воля самодержца и будет жить, отделившись от бренной оболочки. Всяк покорён ей. Исхудавшая рука, мёртвенно белая, движется с усилием. Дрожь сотрясает её.

Перо выпало.

Меншиков ринулся вперёд, хотя читать быстро не умеет. Ломкие, веером разбежавшиеся строки. Он задыхался. Кто-то выхватил листок.

«Отдайте всё…»

Только это и удалось понять. Кому, кому отдаёт? Спросить по-прежнему боязно, да и будет ли толк? Осмелилась царевна Анна. В духоте «конторки», в дурмане лекарств, копоти светильников, лампад звенели её мольбы, обращённые то к родителю, то к иконе. Слышит ли он? Через короткое время, отвечая дочери или некоему видению, молвил отчётливо:

— После…

Отрешённо умолк. Заснул? Что — после? Вспышка надежды… Досказать обещал? Встать с одра болезни? Царевны, Екатерина, вельможи долго стояли в оцепенении.

Минула ещё одна ночь — последняя ночь Петра. Он не кричал больше, погружался в покой. Люди, придавленные наступившей тишиной, не отходили. В шестом часу утра он перестал дышать.

Эпоха Петра кончилась.

Застывшее лицо на подушке, словно чужое… Страшная непохожесть ошеломила Меншикова. Горенье Петра, неустанное его поспешанье отлетели — с душой его… Умер тот, кто, мнилось, неподвластен смерти. Из всех смертных…

Екатерина рыдала, князь просил Всевышнего взять и его. Забыл огорченья, шептал слёзно… Царица обхватила за плечи, повисла.

— Нам конец, Александр, конец…

Усопший повелевал действовать, но не было сил. Пускай конец… Одинок теперь…

Ату его, пирожника!

Привольно было мальчишке, таскавшему лоток со снедью. Вознёс царь и вот — покинул. Сейчас не лоток — петля маячит. Бутурлин обманет, сам боярского корня. Всяк человек ложь, — говорил государь.

Феофилакт дочитал отходную, ушёл в залу. Там собрались вельможи, шумят… Свою волю почуяли.

Пламя свечей колыхалось, и лёгкое веяние коснулось щеки. Витает душа его… Лик Петра суров в набегающих тенях. Вспомнилось: «Ей служи!» Померещилось? Нет — вроде внятно сказал… Плач царицы несносен. Князь двинулся с места, налил ей капель, заставил выпить.

Увидел себя в зеркале, ужаснулся — пришиблен, два дня небрит. Устыдило безучастное стекло. Завесил его покрывалом с кровати, шагнул к иконе, перекрестился — помоги, Господи! Три небожителя, три головы, склонённые в печали.

— Троица святая… Троица… И мы тут… Трое нас, матушка… Всё равно…

Слетело кощунственное. А если подумать, — трое и на земле российской. Он, умолкший, бессмертен. Пётр Великий, отец отечества, неразлучный, отныне и навсегда.

Поправил галстук, парик.

Между тем в зале творится небывалое. Макаров как в пещере со львами, прижат к стене, лопочет.

— Нету, ничего нету… Смутные знаки…

Никогда не терпел такого — с тех пор как его, сирого вологодского писца, Пётр вытащил в Петербург.

— Врёшь, дай сюда!

С кулаками лезут именитые. Развязал папку кабинет-секретарь, да толкнули под локоть, содержимое высыпалось. Подбирают бумаги, топчут их. Нашли, убедились — два слова различимы, и то приблизительно. Почерк странный.

— Фальшь это… Не его рука…

— Где подлинное?

— У царицы, где же ещё!

— Пошли, сыщем!

— Меншиков захитил.

Врезался бас Феофилакта — он свидетель, император начертал собственноручно. Нет и устного завещанья. Феофан Прокопович поддержал — грех порочить царицу. Преосвященные заглушили назревавший бунт. Макаров сложил бумаги, протянул, по-северному окая оравшим вельможам:

— Чего надоть от покойника? — съёжился виновато — застенчивый, невидный собой. Многих отрезвило. Император мёртв, вопрошать его бессмысленно.

Так как же быть?

— Сами решим…

Прозвучало несмело. Сами? Новизна ошеломляющая. Грозный владыка решал за всех. Держал Россию в горсти. Москвичам повелел заколотить боярские дворы, поколениями обжитые, переселиться в Петербург, к студёному морю, ходить под парусом над пучиной, в утлой лодчонке, чего ни дедам, ни прадедам не снилось. И вот, нежданно — воля собственная, будто чаша с пьяным напитком, поднесённая к губам.

Хлебнули — и пошло по жилам, ударило в голову. Подобно кулачным бойцам о масленице разделились — стенка на стенку. Голицын, стуча посохом, возгласил: