Владимир Дружинин - Именем Ея Величества

Ужели свершится? Даст ли Бог дожить? Рейн, а там далеко ли? В Версаль на белом коне… Неразлучный в последние годы чаще обращал взоры на юг, Индия манила его, блистающая алмазами. С этой задумкой в Персию шёл. Смеялся, бывало, — добудем тебе, Алексашка, ханство. Правда, обрезать тебя придётся. Не хочешь? Нет, уж коли суждено снова в седло полководца, так Европу топтать. В Европе желанная земля, в Европе!

— На виноградниках Токая, — говорил дипломат, подняв золотистое вино к свету, — урожай снимают в октябре. Сок начинает бродить в ягоде.

О делах, кажется, довольно…

— Выпьем, мой принц, за наследника нашего престола, за Петра Второго!

— Всей душой, экселенц!

В упор смотрит Рабутин, изучающе.

— Как здоровье его?

— Прекрасное, слава Богу!

Натурально — императора заботит благополучие племянника, успехи в науках, безопасность от козней, кои могут пресечь ему путь к трону, порушить родство двух династий — Габсбургов и Романовых.

— Цыплят по осени считают. Так же и денежки в казне, и какие ни есть доходы. Охо-хо!

Голицын покачивает головой, шепчет, сидя в консилии, изредка улыбается про себя, чаще горюет. Знаток экономики, коммерции мысленно погружён в цифирь. Худое состояние финансов империи — забота тайных советников.

Минули наконец неурожайные годы, подряд донимавшие и без того разорённую страну. Хлеба уродились неплохо. Но обнищавший мужик в долгу, подушные недоплачены. Миллион с лишним надлежит взыскать, чтобы свести баланс. Деревни опустели, кто ушёл на Дон, кто в башкиры — и назад не вернулся. Беглые похаживают в воровских шайках, нищенствуют, а то укрываются у других помещиков, нигде не записанные, сборщикам неведомые. Оттого горше становится оставшимся дома — вноси за выбывших, вноси и за умерших, за рекрутов. С иного мужика берут не семь гривен, а вдвое и втрое.

— Таких горемык, почитай, десятая часть, — сетовал боярин. — Ох, круто обошёлся Пётр Алексеевич с крестьянами!

Единовластием царя введена подушная подать, и тайные советники ставят её под сомнение. Дескать, драть с землепашца, кормильца начали больше, чем прежде. Упразднить — предлагают некоторые.

— Слушайт, битте! — провещился вдруг голштинец, растолкав задремавшего переводчика. — Брать, как обыкли в Европе, с дохода. Значит, с тех, кто работать способен. Стариков и ребят, значит, выключить.

Сие смутило вельмож. Как его исчислишь — доход? Денег в сельском обиходе мало. С купца подоходный налог — другое дело… Нет, Россия к такой реформе не готова, ошибся королевское высочество. Но замены подушной раскладке Совет не нашёл. Тогда понизить оную подать?

— Не время, господа, — подаёт голос светлейший. — Об армии надо подумать. Бедствует армия, господа. Мужик обнищал, не спорю, так ведь учил нас великий государь, указывал нам, где зло наивящее.

В ноябре на Совете оглашён прожект, подписанный Меншиковым, Остерманом и Макаровым.

«Теперь над крестьянами десять и больше командиров находится, вместо того, что прежде был один, а именно из воинских, начав от солдата до штаба и до генералитета, а из гражданских — от фискалов, комиссаров, вальдмейстеров и прочих до воевод, из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавшимися, именоваться могут…»

Лютые хищники — так и царь клеймил ораву сборщиков, выколачивающих налог. Сократить её, обуздать звериную алчность, — и воспрянет пахарь, куда легче будет внести семь гривен с души. Воинские команды из деревень неукоснительно убирать, размещая в городах.

Голицын поддержал первый.

— Этак-то вернее, чай, — кивал он и щурил близорукие глаза.

Скостить если, ну, десять копеек, двадцать, толк невелик, что сбережёт убогий, чиновные отымут. Волки, истинное слово.

— Расплодилось же чернильной братии.

— Контор поубавить бы…

— Да и коллегии лишние есть.

— Сосут казну, сосут, — встрепенулся Пётр Толстой. — Что пиявки… Воли много коллегиям, а спросу с них нет никакого.

Прожект был принят с дополнениями. Назначить ревизию, штаты во всех канцеляриях — столичных и губернских — урезать, коллегию Мануфактурную распустить. Дабы оздоровить финансы и дать больше свободы купечеству, на чём с пачкой цифири в руке настаивал Голицын. Налог с торгующих пересмотреть, охочих затевать фабрики, прииски поддерживать. За границу вывозить не только сырьё, но изделия ремесла, поощрять морскую коммерцию через Архангельск.

Консилия затянулась, пали сумерки, когда князь вошёл к царице доложить об удаче. Вид имел победителя, однако утомлённого.

— Уломал бояр, матушка.

Сочинил жестокие распри, будто бы возникшие. Некоторые-де вельможи покушались убавить офицерам жалованье, гвардию пытались ущемить. Голос такой, правда, был единичный. Похвалил себя Данилыч — не позволил он ни обобрать армию, ни сократить. Недоумкам напомнил трактат с цесарем — статьи военные.

— Есть же смутьяны… Толстой вопит — айда проверять все питерские конторы! Чую, в мой огород камешек. Однако записали решение. Посуди, матушка, это же тысячу фискалов нужно, да на год канители. Проедят сколько…

Екатерина лежала в постели, закутанная, глотала лекарства. Недавно столицу постигло наводнение, волны штурмовали дворец, побили окна. Разбуженная среди ночи, царица ступила в лужу, озябла. Приключилась горячка. Слушая князя, безвольно соглашалась.

Матушка, дай Бог ей здоровья и долголетия, ревизию высочайше отклонила.

— Потерпите, мой друг, — говорит Рабутин. — Король Август отдаёт вам Козел. Ещё кое-какие формальности…

А кто там знает Меншикова? Князя Меншикова, полководца Меншикова, губернатора Меншикова, воздвигавшего Петербург, царского камрата. Имя-то шляхта слыхала, поди, а что кроме? Вранья, небось, больше, чем правды, добрая-то слава лежит, дурная бежит…

Пятьсот ефимков запросил старший Левенвольде, деньги немалые, но работа стоит того. Два месяца корпел, очень кстати сейчас сей опус.

Крупно, благолепно выведено заглавие — «Заслуги и подвиги Его Высококняжеской Светлости»… Начало филозофическое, что ныне модно и престижу способствует.

«Не только священная и всемирная история свидетельствует с незапамятных времён, то и самое течение природы, равно как и каждодневный опыт научают нас, что на земном шаре всё подвержено изменению, что в мире нет ничего постоянного…»

Древний род Меншиковых, некогда славный, оказался в упадке и пребывает в безвестности, покуда судьба не подарила миру Александра.

«Великий законодатель иудеев был найдёнышем, покинутым матерью в диких камышах Нила. Император Юстин в молодости пас свиней и волов и не мечтал, что его пастушеская палка превратится в скипетр».

Так и Александр…

Он явно приравнен к сим персонам — смелость, дозволенная в панегирике. Многочисленные его свершения запечатлены на скрижалях истории. Читающему заметно — автор опуса, излагая биографию князя, царя отодвигает в тень.