Владимир Дружинин - Именем Ея Величества

— Мы малы, чтобы судить его, — произнёс светлейший с неудовольствием.

— Един Бог всеведущ, батюшка, — и Голицын глянул с вызовом. — Един Бог.

— Не дожил великий государь, — посетовал Данилыч смиренно, примирительно. — Рано покинул… Надоумил бы нас. Бьёмся вот… хвост вытащим, нос воткнём.

— Великого нет и не будет.

Помолчали. Боярин, опустив голову, гладил рукоять трости, лежавшей на коленях, — серебряную голову льва, смешную, как у собаки. Старинная палка, дедовская. Дед, распалясь, кремлёвские ковры дырявил ею в боярской Думе.

— Воистину, Димитрий Михайлыч, не будет Великого. Через тыщу лет разве…

— И я так мыслю, — Голицын поворачивал льва, оглаживал. — С наследником-то как быть? Ум незрелый. Прилепился Ванька Долгорукий, старше, да ведь дурак дураком. Пошто совращает отрока? Гляжу, царевич-то — книжки побоку и в лес с Ванькой, зайцев гонять. От Ваньки чему научится? Маврин-то слабоват. Потвёрже бы пастыря… Я говорил государыне, да без тебя она, батюшка, не решит.

Признаёт боярин…

— Есть у меня человек на примете. Потвёрже Маврина. Гольдбах [168] Гольдбах Христиан (1690–1764) — математик, немец по происхождению, был академиком Петербургской академии наук. из Академии. Он цифирных наук профессор повсюду бывалый, может, за границу свезёт Петрушку…

— Не худо бы…

— Артачится немец. Трактат он пишет, некогда ему. Попрошу ещё, накину жалованья.

Маврин к тому же жуирует у Волконской, среди завистников. Таков воспитатель…

— Долгорукие, — и боярин понизил голос, — хотят в Москву с наследником. Тоже не худо. Сходил бы к Успению, к Василию Блаженному, познал бы древнее благолепие. Да ведь к бабке заедут…

— То-то и оно! Им главное — к бабке. Уж она-то воспитает. Изольёт свой яд.

— Отравит душу отрока.

— Ей-ей, нельзя допустить, Димитрий Михайлыч. Спасибо, оповестил! Воспретит царица.

Докладывать ей, пожалуй, излишне. Воспретит он — светлейший. Поважнее дела решает от имени её величества. Евдокия, первая супруга покойного царя, лютую злобу накопила в монастырской келье. Ненавидит труды Петровы, камратов его. Опасна, опасна.

Князь проводил гостя с высшим онёром — даже на крыльцо вышел, невзирая на холод. Союз с Голицыным дорог. Но можно ли довериться старому лукавцу? Говорили о многом — ещё больше недосказанного повисло в сумеречной Ореховой.

С тростью под мышкой, дабы не уродовать наборный пол, шажками мелкими, быстрыми входит Голицын в залу вельможного особняка, где собирается Верховный совет. Кланяется коротко, озабоченно, всегда в неказистом, тусклом кафтанце, без парика — чёрная бархатная шапочка прикрывает облысевшее темя. Садится поближе к секретарю — боярин на ухо туговат.

Слова единого не пропустит.

Оглашаются промемории, ведомости, реестры, счета — секретарский фальцет бесстрастен, до странности равнодушен, приводит в раздраженье. Год 1726-й заканчивается с убытком, в казне опять недобор, подушная подать разорительна, бегут крестьяне, армия бедствует, который месяц без гроша.

— Иисусе, срам какой!

— Повтори-ка, Гриша!

— Гнусавишь ты…

Порой и крепкая брань перебивает чтение. Димитрий Михайлович внешне невозмутим — светлейший завидует выдержке старика. Говорить не спешит боярин. Загалдят двое-трое сразу — поднимет трость, пристыдит.

— Сухарев рынок…

Доколе же прозябать в нищете? Некоторые винят сборщиков подати — ленивы али воруют, есть противники подушной, но чем заменить петровский порядок — толкуют по-разному и туманно. Карл Фридрих крякнул — и брать налог с доходов. Своим островом Эзель он вообще намерен управлять по-шведски — пример подаёт для всей России. Ишь, выручил! Это сколько же счётчиков надо. Мужик-то десять пальцев отогнёт и запнётся.

Большинство за то, чтобы подушную сохранить покуда, но уменьшить на одну треть — авось повальное бегство приостановится. Из Персии войска убрать, расходы на армию урезать. Проверить ещё раз, нет ли в Петербурге, в губерниях чиновных людей, сосущих казну бездельно. Миллионные суммы поглощает двор её величества — следует поубавить.

Екатерина не посещает Совет — то плезиры, то нездоровье, — и языки вельмож развязались. Коробит Данилыча от иных речей — при государе и подумать не смели бы… Ладно голштинцу переводят с разбором, смягчают дерзости.

Задача первостепенная — повысить доходы. Земледелие, торговля, ремёсла хиреют — следственно, и казна чахнет. Где средство? Докладная Меншикова взбудоражила с первых же слов.

«Прежде посадские торговали только, ныне деревни покупают, а помещики в торг вступили…»

Дворянин купцом сделался; деревни, угодья у него в небрежении, — в город подался, перекупать да перепродавать. Пускай бы лучше у себя в именье завёл маслобойку или, к примеру, смолокурню, выделку кож. Горожанин простого звания приобретает землю, крепостных — они у него и в городе трудятся, на мануфактуре либо в лавке. Нарушена воля Петра, вводившего строгую регламентацию.

— Государь указал мудро, — сказал князь, когда кончилось чтение. — Понимал экономию. Открыл нам ворота, а мы в забор упёрлись.

Скрипнуло чьё-то кресло. Кривая улыбка. То зависть говорит неслышно — тебе-то царь распахнул, куда шире… Ты-то богатейший помещик и богатейший заводчик, все ремесла, какие есть в России, все у тебя в хозяйстве, держишь рабов, держишь и нанятых. Указ был писан не для тебя — для нас, грешных.

Что ж, стало быть, заслужил, — ответствовал Данилыч мысленно, улавливая сокрытое. Вслух-то винить ни его, ни царя не станут, — косвенно лишь, норовя подрыть фундамент строения, основанного Петром.

— Пускай торгуют дворяне. Французы стыдятся, а сами-то… Весь мир в коммерцию ударился.

— Коммерция всех питает.

— Хлебушком-то, хлебушком святым кто кормит? Тот, кто на земле. Не подвезёт помещик хлеба…

— Купец наш дик, зарубки на палочке — вот вся его арифметика. Купит на рубль, продаст на копейку, по невежеству. Аглицкий табак у нас дешевле, чем в Лондоне, смехота же…

— Нужда выучит, — вставил светлейший.

— Когда, батюшка? Жди! Субсидию ему из казны давать — в прорву деньги сыпать.

— Казна-то вовсе бы не мешалась… Казённые мануфактуры в убыток работают. Взять коломяжскую, взять крупяные мельницы в Екатерингофе — на ладан дышат. Уральские заводчики плачут, опутаны казённым заказом, ровно цепями.

— Железо, — вставил князь. — Щит государства.

— Довоевались…

Большинство тайных советников за свободу торговли, но для себя и для своих рабов. Вольных считают им помехой. Ограничения, навязанные Петербургом, требуют отменить, в первую очередь монополии на соль, на табак.

А Пётр желал пользы общей.

Говаривал, что свобода достанется через несвободу — горожан поощрять, покуда не утвердятся на собственных ногах, заводы казённые, окрепшие передавать в частное владение. Учреждать начал, по образцу европейскому, цехи ремесленников и для попечения об оных — магистраты. Авантаж свободного труда разумел, чего не скажешь про вотчинников. Сетует Данилыч — к городу задом повёрнуты. Был прожект Фика, поддержанный Голицыным, фавор оказать промышленникам, не жалеть государственной ссуды, — в конечном счёте окупится. Совет воспротивился.