Янис Ниедре - И ветры гуляют на пепелищах…

Перед санями, на расстоянии, ехал по снегу верховой. Разведывал дорогу, прокладывал путь для ездоков. Перед всадником и санями тьма расступалась, но сразу же за спиной смыкалась — черная, словно стена, вымазанная сажей. За ней без следа скрылась рига у озера, где, провожая Юргиса, женщины наклонялись к нему, чтобы он осенил их крестным знамением.

«Похоже вышел бы из меня ладный поп, — про себя усмехнулся Юргис. — Достойный преемник отца Андрея. И даже читанные в Полоцком монастыре еретические книги меня не смущали бы. Ведь сказано: „Ждали меня, как дождя, и как дождю позднему открывали уста свои“. Что же удивительного, если и друг Степа склонит голову для поповского благословения…»

«Степа! Этот калека — Степа!., Некогда быстрый, как олень, паренек, по которому сохли лучшие бирзакские девушки? Этот хромой, с вытекшим глазом, с лицом в шрамах, опирающийся на можжевеловую клюку?»

И говорит он не так, как раньше. С одышкой, словно перекатывая тяжелый камень или задыхаясь в дыму.

— День добрый, Юргис-попович! — Опершись коленями на плетенку саней, Степа протянул приехавшему обе руки. — Выжили мы с тобой, назло всем и всяким кровопийцам. Нас оземь, нас колотить, как сноп конопли, — а мы снова поднимаемся. Нам собаки зализывают раны, возвращают здоровье, и костлявая с серпом остается без поживы. Проходи в дом, книжник, будь гостем, будь родичем. У нас переведешь дух. Любители поживы в наше селение не заглядывают — дорога трудна, да и богатой добычей не пахнет. Поселение маленькое, земля скупая, живем так — что добыл, то и съел. Зато люди… Ну, сам увидишь.

Степа заковылял впереди Юргиса к дому. Толкнул дверь и, оглянувшись, переступил правой ногой через порог. Словно приглашая и Юргиса сделать так же, если желает он добра этому дому и не хочет обидеть его духов.

Жилье, куда привели Юргиса, было невелико. Помещалась там каменная печка у стены, что выходила на ригу, в другой стене, что на двор, — два оконца. Низкий потолок, земляной пол. У глухой стены — двухэтажные нары, у той, где оконца, — лавка из расколотого пополам ствола, стол на козлах, чурбаки, на чем сидеть, светец. На одном чурбаке сидела костлявая старуха в просторной серой юбке, клетчатой шали на плечах, в большом льняном платке, покрывавшем голову. Была она мастерицей ткать пояса.

Когда Юргис вошел, старуха повернулась к нему, отложила работу. В полутьме комнатки он не увидел ее глаз, но ощутил их пристальный взгляд.

— Здравствуй в нашем дворе, Юргис-попович! Комната у нас выметена чисто, сора за порог не выносили, так что твоя Лайма может смело входить за тобой, а твоим бедам мы загородим путь пятиконечными крестами. Погоди, помогу снять тулуп! — Она поспешно подошла к Юргису. — Не то Степа станет помогать, а за ним самим досматривать надо… Песиголовцы с черными крестами на шее чуть не зарубили парня насмерть! Я, зятек, зря не говорю! (Это было обращено к Степе.) Не привела бы Белая Мать наших плотовщиков рубить шесты ко рву, куда проклятые побросали убитых, не жить бы тебе, Степа, больше, и вечера не дождался бы. Присядь, гость. — И она вышла, оставив мужчин одних.

— Какие ветры принесли Степе весть, что мне надо уносить ноги с озера? — Юргису не терпелось узнать, как проведали о нем в этом заболотном углу. — Птицы вроде бы не говорят человечьим языком, вода и травы — тоже. Земля нема, небо темно, а простые люди остерегаются попадаться на глаза власть имущим.

— Остерегаются, да в кусты не прячутся, — сказал Степа. — Даже у тех, кто ютится в хижинах в лесной чащобе, хватает соли и на лечение, и на похлебку. Совсем как в славные герцигские дни. А соль, ты сам знаешь, привозят издалека. Как видишь, страх не одолел человека, не стал повелевать им.

— И так, и не так. Все же люди часто поклоняются тому, чего боятся. — В дни заточения Юргис натерпелся немалых страхов и раздумывал о силе боязни. «Люди часто поклоняются злу, которого боятся, и стараются угодить ему… Бывает, человек и хитростью пытается одолеть источник страха…»Над злом, возникающим от страха, стоит поразмыслить. Поломать голову не меньше, чем ты в свое время над письменами. Буквы еще не позабыл?

— Нет. Случается, пробую писать на бересте.

— Стараешься соединить безгласные с гласными? — Юргису вспомнилась Степина настойчивость, с какой отгадывал он колдовство, заключенное, по его мнению, в сочетавшихся и не сочетавшихся книжных знаках, выведенных Юргисом угольком на бересте или сучком на глине.

— Пробую записать, что люди говорят. Откуда пришли наши роды. Как впервые стали жечь костры, расчищать землю под пашню. В каких краях света побывали соленосы. И еще — как в голодные годы люди дыханием отогревали только что родившихся ягнят и телят. И сколько лет отрабатывал бедняк у богатого соседа за жеребенка.

— Наверное, слушаешь здешних стариков?

— Вечерами люди рассказывают о былом, что сохранилось в памяти. От рождества до масленицы, пока вьют веревки, вырезают ложки, прядут кудель. А у старухи Валодзе хранятся в сундуке узорчатые пояса, и когда она начинает их разматывать, каждый узор приводит ей на память то сказание, то песню.

— Значит есть у нее такие пояса?

— Как не быть… — Степа наверняка с охотой похвалился бы своей тещей, но тут вернулась и она сама — с дочерьми и внуками. И матери и дети одеты были в одинаковые овчинные шубки, красно-коричневые, будто подосиновики. Звонко болтали, смеялись, словно бегая вокруг качелей на масленицу, и в первое мгновение показались все на одно лицо. Особенно четверка малышей, что, увидев чужого, забились в угол за печью и оттуда принялись глазеть.

Вошли и соседки. Валодзе с дочерьми накрыли стол льняной скатертью, поставили миски с печеной репой, положили ложки. Принесли котел о двух ушках, над которым клубами поднимался пар, пахнувший похлебкой.

— Отведаем что бог дал. — Старуха подвела Юргиса к столу. Посадила напротив молодой женщины в платке и Степы.

— Первый кусок тебе, Мать Покоя! — Она зачерпнула немного похлебки в мисочку, покрошила туда хлеба, поставила миску на край стола, где не сидел никто, и тогда стала разливать дальше. Беря ложку, не перекрестилась. И прочие едоки тоже. Хотя и у старухи, и у Степиной жены висел на шее, на шерстяном шнурке, православный церковный крестик.

— Простым людям, как той земле, которую они пашут, приносят беду град, засуха и войны, когда знать одного края посылает своих людей рубить тех, кто живет в других местах. Простые люди молились бы мирному правителю, если бы такой был, еще усерднее, чем молятся духам очага, Отцу риги и Матери Бань. Если бы только хранил правитель мир на земле. Но все наоборот: вокруг рыщут злые духи войны, и сильные мира сего дают им досыта налакаться свежей крови. Как зимний мороз, ломающий сучья, военное чудище не устает крушить топором дома простого люда. И потому, когда немчины пришли в Герцигскую землю, крестьяне большей частью держались в стороне. Под герцигское красное знамя с белым крестом встали лишь те, кто был родичами правителей замков, подчинявшихся Висвалду. Военная повинность, наложенная владетелем, была для землепашцев слишком уж тяжкой. Когда я еще девушкой была, женщины в селении и с утра и по вечерам только одно и пели: