Янис Ниедре - И ветры гуляют на пепелищах…

И еще пели — о белом тумане за рекой, что поднялся от женских слез. Так что мало кто станет тебя слушать, Юргис-попович, если ударишь ты в православные колокола и позовешь простой народ возвести на герцигский холм наследников владетеля Висвалда. — Так отозвалась Степина теща Валодзе на Юргисов замысел, выздоровев, сделаться бродячим проповедником и призывать к возврату былого величия Герциге.

Можно было только удивляться — откуда взялась у тонкопряхи из глухого селения такая сила пророчества. Не иначе, как всю свою жизнь отдала старая Валодзе поискам великой мудрости, хоть и не живала она в монастырях и не читывала ни писаний пророков и мудрецов, ни иных книг. По мыслям Юргиса, она порой судила о людских судьбах, о том, что было и чему надо бы быть, куда глубже, нежели иной поднаторевший в познании добра и зла монастырский служитель.

— Приход человека в мир удивителен, а жизнь его — еще удивительнее. Нельзя прожить век просто так. Человеку жизнь свою надо выносить, как вынашивает женщина ребенка. Жить надо с полным сердцем, чтобы нечистый не сжег его своим огнем. Нельзя говорить другим слова неправды, потому что слово может ранить опасней, чем клинок.

И о божествах было у нее что сказать.

— Боги наших отцов заботились об очаге, полях, стадах, повелевали теплыми, несущими плодородие ветрами. Боги наших отцов были добры к своим и не требовали многого, а гневались лишь на тех, кто шел с хитростью, кто применял силу. Богов чужих земель мы знаем по мечу, что приставлен к горлу, или по неживому изображению, которому заставляют молиться. Наши отчие боги живут среди нас, они в нас самих.

— Мать Ирбе, моей жены, еще и прорицательница, не только славная тонкопряха, — с почтением говорил о своей теще Степа. — Валодзе, хоть сама с ног валится, но попавшему в беду поможет, чем только сумеет. Целебную каплю она добудет и из проклюнувшегося ростка, и из цветка, сорванного в Янову ночь. Она умеет заговаривать боли в крестце и суставах, знает, что надо пить от колотья под ложечкой, что — от рожи, а что — от водянки. У нее всегда наготове заговор для беспокойных младенцев и для стариков, которых одолевают во сне кошмары. Она знает хранящие добро знаки — вытканные, связанные, вышитые. С первого взгляда запоминает увиденный узор и даже Юргисовы книжные знаки.

Когда Степа стал рисовать буквы, Валодзе основала на ткацком стане большой пояс и выткала увиденное. Только красивее, причудливее.

В тот же день, когда Юргиса переправили в селение, Степа рассказал о своих приключениях после того, как они расстались.

И еще рассказал Степа, как породнился он с Валодзе.

Говорил он неторопливо, основательно, не так, как раньше, когда перебивал сам себя.

Значит, привезли его сплавщики в селение Целми. Притащили на березовой волокуше, словно копну сена. Значит, принялись женщины парить его в бане, мыть в соленой воде, в родниковой, во всяких других водах. Значит, натирали мазями, поили отварами полыни, рябины, тридевяти трав. Подняли на ноги. Но едва только стал Степа двигаться, напала на него лихорадка. Тут уж парить и лечить его стала одна лишь Валодзе. Согревала горячим дыханием, отогревала на груди, в объятиях. И ночь, и другую, и еще… А когда он, опираясь на клюку, стал выходить во двор, когда народился молодой месяц, Валодзе испекла ржаной хлеб и созвала односельчан на свадебное угощение. Женщин и стариков, потому что мужчин в селении — по пальцам перечесть.

Правда, ко дню свадьбы Ирбе изрядно раздалась в поясе, но девичий веночек с блестками все же был ей к лицу. Протанцевали с нею посреди тока, откусили оба от свадебного пирога и ночь напролет слушали величальные песни. Длинную череду песен — и серьезных, и озорных, от которых горели щеки и даже перебравшему хмельного впору бы прятать голову в солому. Если бы не знали они, что песнями этими люди желали молодым всяческого добра, и что в соленых стишках заключались наставления, какие пригодятся в жизни. И ему, и ей, и малышам, что народятся, и старикам, хранителям добрых советов и правил. Потому что плохое для одного члена семьи, плохо и для всей семьи, и для всего живого.

— Так и оживили меня, — рассказывал Степа. — Живу в тепле. Бывали трудные дни, но голод миновал. В поле, на лугу, в лесу толку от меня чуть, однако же кое-что и мне по силам. Научился точить для женщин веретенца, плести решета и корзины из лозняка и из корней, шить из рогожи сумы и мешки. Умею делать посохи со звериными и человечьими головами, огнива, ковши для воды, каждое — по-своему украшенное резьбой или плетением. Иные украшаю и книжными письменами, складываю из букв имя того, кому делаю. Детям показываю, как вырезать на дереве знак горы небесной, солнечные колечки, извивы ужей.

Да, правда, крепких мужчин в селении можно было перечесть по пальцам одной руки. Матери с дочерьми выходят вместо мужчин в поле, на подсеку, возят бревна. Однако Валодзе, Ирбе и все прочие не считают Степу дармоедом. Если и приходит он в сарай, — веять зерно, лен трепать, — гонят назад, к его работе. Говорят — то, что он делает, другой не осилит.

— Выходит — хорошо прижился ты тут?

— На своего бога я не в обиде, в лес его не прогоню. А вот ты вроде бы все еще мечешься, словно перелетная птица, что отбилась от стаи.

— Да, похоже.

— И не видишь, на какую кочку сесть?

— Не вижу места. Гнездо мое в Герциге разорили коршуны. Новое свить не дают вороны-стервятники. У отбившейся птицы нет своей стаи, которая защитила бы от хищников.

— Юргис-книжник мог бы осесть тут, по соседству со Степой.

— Ты скажешь, — обзавестись женой, народить детей, пособлять сельчанам насколько достанет сил, а в свободное время царапать на бересте рассказы о былом? — усмехнулся Юргис.

— О том, что пришлось повидать людям из наших краев. Но прежде — записать мудрость, какая накопилась у стариков. Тебе бы послушать во время одной только масленицы, что вечерами говорят и поют здешние люди, тебе бересты не хватило бы записывать.

Вот и масленица позади. Катались с горок, валялись в сугробах, плясали вокруг заснеженных елок, кормили коров и мелкий скот охапками сорванной в положенное время и высушенной в тени мяты. Вечером — игры и песни, люди отгадывают загадки, приглашают духов очага, закрома, полей и других на особо приготовленный ужин, которым угощают незримых глазу, но всегда ощущаемых вблизи отцов и матерей из другого мира.

Прошла масленица. Веретена, прялки, моталки сложены в сухом месте до следующей зимы, в большой чулан в риге снесены ткацкие станы, и старухи уже натянули на них основу для праздничных и простых тканей, для белоснежных шерстяных шалей и сагш.