Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

Поручик барон Нольде в это время сидел в купе вагона-микст, пил коньяк, закусывал лимоном и перекидывался с вестовым в картишки, в очко: он ставил в банк рубль, а вестовой, за отсутствием денег, получал за каждый проигрыш по щелчку.

Между делом поручик мечтательно поглядывал и окно. За пожарищами сел бежали прифронтовые пыльные дороги: катили тачанки с фронтовой почтой, круторогие волы тащили возы с сеном — фураж для конных корпусов прорыва, на верхушке телеграфного столба сидел огромный, отъевшийся на солдатских трупах, черный ворон. Потом — на километры потянулись шеренги невысокие могильных крестов: солдатские кладбища прифронтовых этапных госпиталей.

Сладкие мечты баюкали барона. Он уже видел, как в Киеве, в шантане “Шато” сядет играть в шмендефер: сто рублей ставка, стук — из трех сотнях! Если играть, скажем, впятером, можно — при везении — снять банк: четыре тысячи восемьсот! Го-го! Арифметика! Не зря его учили в кадетском корпусе четырем правилам!.. Предвкушал, как перещупает всех подряд киевских девок, потом сядет в горячую ванну — сорок градусов! — и какая-нибудь этакая цыпочка будет делать ему педикюр!

— Миф! Блеф! Фантасмагория! — восклицал время от времени поручик, ликуя своим ничтожным сердчишком и дивясь нежданному счастью — прекрасному путешествию на ада в Эдем. Потом снова опрокидывал рюмочку австрийского трофейного коньяка, заедал ломтиком лимона и напевал:

А из окон арестантского вагона тоже неслась песня, точно повисала в воздухе позади поезда вместе с клубами рыжего дыма от паровоза, стелилась по земле, таяла и исчезала в опустошенных трехлетней войной полях Галиции:

Смеркалось.

Землю окутывала тьма, и вокруг уже ничего не было видно. Ни один огонек не мерцал в ночи: налетали австрийские аэропланы и немецкие цеппелины — сыпали железные стрелы и бросали бомбы на все живое.

Первые огоньки блеснули лишь близ Проскурова. Здесь начинался тыл. Здесь на протяжении всех четырех месяцев войны после дня революции знали только одну сводку: “На фронте без перемен…”

Это была первая “боевая операция” дружинников рабочей самообороны Данилы Брыля и Харитона Киенко.

Они входили в состав патруля, охранившего театр Бергонье на Фундуклеевской улице.

В помещении театра происходило совместное заседание Совета рабочих депутатов и Совета военных депутатов. Стояло, собственно говоря, только дна вопроса: избрание делегатов на Всероссийский съезд Советов в Петрограде и объединение двух киевских Советов в один Совет рабочих и солдатских депутатов. Однако, вырабатывая наказ делегатам на съезд, сегодняшнему заседанию предстояло также определить политику будущего единого Совета: будет ли он отстаивать войну или мир, какую займет позицию в земельном вопросе, каково будет отношение к рабочему контролю над предприятиями и, наконец, каким представляет себе Совет будущее государственное устройств Украины.

Даже и самое обсуждение всех этих вопросов было совсем не в интересах реакционных элементов города, — значит, можно ожидать любых эксцессов и провокаций. Потому-то и не следовала полагаться на авось.

Охрана была возложена на печерскую дружину рабочей самообороны. Она состояла всего из полусотни бойцов, вооруженных, однозарядными берданками.

Дружинники прохаживались по тротуару, а по ту сторону улицы толпились любопытствующие, которым не терпелось узнать, чем закончится заседание, либо просто зеваки.

На углу с дружинниками переругивались милиционеры.

Милиционеры кричали:

— Эй, сопляки! — В рабочую дружину шла преимущественна рабочая молодежь. — Когда придется стрелять из-за угла, не забудьте стволы у ружей позагибатъ!

Толпа откликалась смехом. Там собрался элемент не расположенный к “совдепщикам”: молодые люди неопределенных профессий, преимущественно купеческого звания, в модных брюках “клеш” и девицы в узких юбочках “шантеклер”.

Дружинники нехотя огрызались:

— А ты помалкивай! Будешь смеяться, когда морды набьем!

Тогда оскорбленные милиционеры апеллировали к толпе:

— Граждане! Будьте свидетелями! Не имеют права ношения оружия да еще угрожают применением насилия супротив представителей законной революционной власти!..

Данила с Харитоном стояли в паре на углу Пушкинской, у аптекарского киоска фирмы “Брокар и Кº”. Харитон свирепо поглядывал на толпу и изощрялся в “словесности” по адресу милиционеров. Данила молчал, стоял тихо, прислонившись спиной к киоску, и улыбался.

Эта глуповатая улыбка не сходила с лица Данилы вот уже второй день. О чем бы печальном ни заставлял он себя думать, чтоб нагнать на себя грусть и, таким образом, избавиться от улыбки все равно притянутая на аркане мысль тут же ускользала, неизменно снова выскакивала та, которую он гнал, и губы его опять расплывались от уха до уха.

— Тьфу, малахольный! — плевался Харитон. — Подбери шлепалы, а то зубы растеряешь! Ну, право слово рассиропился, — чтоб мне больше “Марии-бис” не видать!..

Данила спохватывался, прогонял улыбку и спешил изобразить на лице злое, свирепое выражение, но, выдержав так минуту или две, снова погружался в мечтания, точно в какую-то иную, потустороннюю жизнь, и улыбка опять расцветала на его лице.

Причины для такого поведения были достаточна веские.

Только вчера Тося, смущаясь и пряча лицо, призналась Даниле что не позднее чем к концу осени им с Данилой надо ждать ребеночка…

И вот со вчерашнего дня — что бы Данила ни делал, о чем бы ни думал — и голове вертелось одно: он — отец!.. И это было так непостижимо что додумать мысль до конца не удавалось, приходилось начинать сначала, и вообще неизвестно было, что же, собственно, надо думать? Возникала все время одна картина: он тетешкает “что-то”, и это “что-то” орет благим матом, а маленькая Тоська стоит перед ним и грозно покрикивает, чтоб он не уронил это “что-то” и не расшиб…

Харитон, глядя на блаженное выражение лица приятеля, то бушевал, то расстраивался:

— Ей-богу, свихнулся! Тебя что — камнем по голове стукнуло или сам головой о камень ударился? Не гляди ты на меня, как малахольный! Тьфу!..

Но от мысли о друге Харитона то и дело отклевали высокие обязанности, и он накидывался на прохожего, который, идя своей дорогой, вдруг попадал в запретную зону у театра Бергонье.

— Эй, гражданин, — орал, размахивая берданкой, Харитон. — Мало вам места на Фундуклеевской? Шли бы по тому тротуару — здесь не разрешается!