Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

— Время Временного правительства кончилось! Долой правительство министров-капиталистов! Да здравствует свобода! Долой войну!..

Командир полка с офицерами и Демьян с комитетчиками подбежали к трибуне одновременно. Но штыки уже прокололи ветхое сукно и впились в грудь Дзевалтовского.

Демьян ухватил Дзевалтовского сзади и потянул к себе. Штыки успели войти в тело, и кровь темным пятном проступила на гимнастерке. Но раны были неглубоки, и Дзевалтовский стоял на ногах.

— Товарищи! — кричал, обращаясь к полку, Дзевалтовский. — Керенский повернул штыки против русского солдата, а большевики призывают обратить штыки против генералов всех стран…

В общем шуме уже не расслышать было, что он еще кричал. Члены комитета обступили его со всех сторон и заслонили своими телами. Штабс-капитан Муравьев вопил с трибуны: “Ударный батальон, вперед!” Но подбежали четверо авиаторов, приданных полку только вчера, — они тоже размахивали пистолетами, а Федор Королевич грозился, что застрелит, к чертям собачьим каждого, кто хоть пальцем коснется солдатского избранника!

Тогда дико взревел весь полк, и все четыре стороны каре разом двинулись к трибуне. Это был уже не полк, а толпа — грозная, разъяренная масса людей, для которой есть только один закон, одно право и одно правосудие — самосуд.

Керенский отступил в глубь трибуны, его окружили штабные. Бледный штабс-капитан Муравьев стоял впереди, и у него уже оказалось два пистолета — по одному в каждой руке.

В это время грохнул залп. “Ударницы” выстрелили в воздух, поверх разъяренной, но безоружной толпы.

Толпа стала отступать…

Война, таким образом, продолжалась.

Австро-германские пушки ревели за перевалом.

Дальнейшие события разворачивались так.

“Ударниц” был все же батальон, и у каждой — трехлинейная винтовка со штыком и боевой комплект патронов. Прозвучал еще один залп в воздух, и штабс-капитан Муравьев крикнул, что третий будет уже на аршин от земли. Не прошло десяти минут, как полк построили заново, но на этот раз обычным маршевым строем. Комитет — семьдесят семь человек — стоял на правом фланге, имеете с четырьмя приданными авиаторами и прапорщиком Дзевалтовским. Три колотые раны в груди были неглубоки, и, оголенный до пояса и забинтованный накрест через плечо, прапорщик остался среди товарищей.

Керенский сел и машину и сказал Муравьеву:

— Штабс-капитан! За отвагу и героизм жалую нас чином капитана. Приказываю; полку вернуться в лагерь, разобрать винтовки и выступить на позиции. Комитет в полном составе — в корпусный тыл: арестовать, учинить следствие. С прапорщика сорвать погоны и — под военно-полевой суд! Всё! Выполняйте, ликвидируйте и догоняйте меня с батальоном!

Шофер-рекордсмен дал газ, и машина исчезла. Керенский спешил поскорей убраться прочь; кроме того, на соседнем участке его ожидали для аналогичной процедуры. И министр быстро сообразил, что лучше ему прибыть на место до того, как туда дойдет слух о происшедших событиях,

Штабс-капитан, собственно, теперь уже капитан Муравьев немедленно организовал ликвидацию неприятного инцидента. За холмом стояла сотня донских казаков — связные из корпуса генерала Каледина. По дороге на полковой митинг час тому назад Керенский остановил перед казаками свою машину и произнес приветствие “революционному казачеству”. Казакам это было лестно, и они тут же присягнули на верность Временному правительству. Капитан Муравьев был ездок бравый — сызмала перегонял отцовские табуны в приволжских степях; он вскочил на коня командира полка и через три минуты был перед казачьей сотней.

— Казачки! — крикнул Муравьев с коня. — Православные христиане! Вы только что присягнули на верность революции, я, тут рядом пехтура, гречневая каша, устроила бунт и продала русскую революцию немецкому кайзеру Вильгельму. Спасем революцию! По коням!

Казаки пустили коней в галоп, мигом отрезали комитет от полка и взяли его в конное, под нагайками, каре.

Тем временем Керенский тоже не дремал.

На соседнем участке, куда он теперь прибыл, стоял на переформировании только что самочинно украинизировавшийся батальон корпуса. Пятьсот солдат-украинцев порешили, что раз они объявят себя украинизированной частью, то их и должны немедленно отправить на Украину, то есть долой с позиций и прямехонько домой! Поэтому в весьма страстной форме они и обсуждали теперь, как добиться желанной автономии Украины, как осуществить передел помещичьей земли и когда же всем выпишут “увольнительную”.

Керенский потребовал слова вне очереди. Министр Временного правительства заявил, что закон о земле не заставит себя ждать, что желанную автономию они тоже получат непременно, что вообще Украина будет свободна, как никогда раньше, будет, мол, и национальная украинская армии, даже, собственно говоря, она уж есть, и свидетельство тому — существование этого самого батальона, к которому он обращает сейчас свою речь, и домой попадут солдаты в самом ближайшем времени. Все это гарантирует им революция, только революция, которую и надлежит беречь как зеницу ока. И Керенский призвал солдат украинизированного батальона, которым, натурально, дорога украинская земля и собственная земелька и так как им хочется домой, — приструнить и наставить на путь истинный взбунтовавшийся против революции гвардейский полк на соседнем участке.

Боевая операция была выполнена безупречно. Полк был окружен, перестроен для марша и вскоре скрылся за холмом, где начинались уже равнины Прикарпатья.

Тогда командир полка объявил комитету, окруженному казачьей сотней, приказ военного министра.

Демьян Нечипорук, секретарь комитета, понял, что теперь он должен заменить раненого председателя.

— Товарищи! — сказал он. — Не отдадим нашего прапорщика! Под суд так под суд! Но — всем вместе!..

Казачья нагайка огрела Демьяна по спине.

— Товарищи! — закричал Демьян. — Хлопцы! Один за всех и все на одного! Пролетарии веек стран, соединяйтесь!..

И комитетчики сгрудились вокруг своего председателя.

— Бей, сволочь! При Николае тоже били! Хоть стреляйте, прапорщика не отдадим!..

Тогда Муравьев разрешил себе несколько изменить приказ министра — под свою ответственность. Он приказал весь комитет с прапорщиком во главе гнать в корпусный штаб. И если что — в нагайки.

И комитетчиков погнали.

Шли сперва толпой и не спеша. Затем — под нагайками — перестроились по четыре и пошли скорее. Потом казачьи кони стали нажимать на задних — приходилось то и дело бежать рысцой. А там казачий есаул подал команду — бегом, марш-марш! Бежать надо было двенадцать километров, до самого Тарнополя.