Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

Парашют быстро падал вниз. Казалось, земля летит навстречу парашюту, чтоб поглотить и его, но Королевичу не было страшно. Им владело иное — беспокойное и вместе с тем возвышенное чувство. Мир вокруг был такой большой, и сейчас он встанет в этом мире на ноги, чтобы предупредить: товарищи, вас обошли, противник хочет отрезать вас от своих!..

Вдруг по ногам хлестнуло огнем, огонь опалил тело — пулеметы противника заметили парашют, — и когда Королевич упал на мягкую, рыхлую землю, он уже ничего не чувствовал и не думал…

В этот самый миг поручик Драгомирецкий выставил за борт ракетницу. Он был офицер, он получил приказ и обязан его выполнить точно. Две зеленые ракеты, как условлено, означали: позади все в порядке, фланги и тылы обеспечены, спокойно вперед, бог в помощь…

Драгомирецкий увидел: парашют Королевича вдруг увял и лег на землю как бесформенный лоскут. Глаз пилота — наметанный глаз, и Драгомирецкий понял: солдата Королевича нет в живых.

И друг неистовство охватило юношу. Он сбросил рукавицу — она мухой полетела за борт — и дрожащими пальцами схватил две красные ракеты. Еще миг, и из гондолы аэроплана один на другим помчались два красных огонька — туда, к скоплению серых точек, солдатам обреченного полка.

Две красные, как условлено, означали: наступление приостановить, зарыться в землю.

А аэроплан лег на обратный курс и был уже далеко, а перед Драгомирецким показался на горизонте Тарнополь. Пропеллер обессилено залопотал — мотор выключен, — и машина, планируя, пошла на посадку.

Но в нескольких метрах от земли, над самым аэродромом штаарма, пропеллер вдруг загудел снова — пилот включил мотор, — и машина взлетала высоко в поднебесье.

Еще минута, — и она скрылась за Тарнополем на востоке.

— Он сошел с ума! — вскричал генерал Корнилов.

Командующий фронтом стоял у крыльца штаб-квартиры, поджидая аэропланы из секторов боя: наступление развивалось, и дорога была каждая минута.

Поручик Драгомирецкий словно и впрямь потерял рассудок: он что-то кричал в пространство, грозил небу кулаком, плакал, a потом начинал петь, — многие пилоты поют в полете. Только пел он нечто несуразное, мешая все известные ему песни: то “Взвейтесь, соколы, орлами”, то “Со святыми упокой”, а то начинал мурлыкать без слов воинственный мотив шуточного марша авиаторов: “По улицам ходила большая крокодила…”

Аэроплан шел сто шестьдесят километров в час, точно по прямой — норд — норд-ост — на Киев.

По Киеву проходила манифестация “номер два”.

Сначала эти были только хоры нескольких “просвит”, их встретила верхушка крестьянского союза со своим флагом “Земля и воля” и встала спереди. Сзади пристроилась колонна учащихся средних школ — с транспарантом “Да, здравствует автономная Украина в Федеративной Российской Республике”. На углу Бибиковского бульвара колонну поджидал Богдановский полк — в полном составе шестнадцати рот, с полковым знаменем во главе.

На тротуарах толпилось немало народу — люди еще не разошлись после первой манифестации. Украинскую колонну встречали по-разному. Одни присоединяли свои голоса к поющим, другие свистели, третьи грозились “надрать хохлам чубы”. Но многие возмутившись наглыми выкриками, из протеста пристраивались к манифестантам.

Теперь манифестанты двинулась к Думе, все разрастаясь, вбирая в себя отдельных прохожих и многолюдные группы с Лютеранской, Прорезной, Николаевской.

В демонстрации шли националистические партии и деятели разных, только что созданных национальных учреждений. Они требовали создания национального государства — каково бы оно ни было: пускай буржуазное, пускай и демократичное. В демонстрации были субъекты, которые жаждали на волне национального подъема построить собственную карьеру, добиться власти, получить или умножить материальные блага. Но шли и болеющие невзгодами отчизны романтики ее будущего, которые от нации ничего не требовали, напротив, готовы были все для нее сделать, только не понимали еще, как именно следует им действовать. Шли и простые сердца: они не особенно задумывались о путях нации, но не могли понять, как же это так, — произошла революция, а свободы для украинцев все-таки нет…

Словом, разные люди шли в колоннах.

Отказ Временного правительства признать автономию Украины, его пренебрежительное отношение к “украинству” вообще и не двусмысленное продолжение колониальной политики царского правительства привели сюда не только возмущенных украинцев; в рядах демонстрантов оказалось немало русских поляков, евреев — сынов других народов, но граждан украинской земли. Это были люди, не способные мириться с несправедливостью. Они подпевали “Чого ж наша славна Україна, зажурилася” и несли транспаранты “Автономию Украине!”.

Но на плакатах и транспарантах этой демонстрации не было ни одного лозунга против тех, кто не давал автономии, — против Временного правительства. Не было — в день начала наступления на фронте, на четвертом году войны, — ни слова о войне и о мире. И все лозунги и призывы организаторы демонстрации начертали ни на красных, а на желто-голубых полотнищах. Потому что организатором этой демонстрации были Центральная рада…

В рядах сводного хора “просвит” шла студентка Марина Драгомирецкая и гимназист Флегонт Босняцкий. Марина в экзальтации говорила Флегонту:

— Флегонт! Французская революция сорок восьмого года произошла в феврале, и революция в Россия тоже началась и феврале! — Аналогии всегда волновали Марину, к них она видела некие предзнаменования, — Баррикадные бои Парижской коммуны начались, кажется, в июне, и мы демонстрируем тоже в июньские дни. Разве вы не чувствуете, что здесь есть что-то символическое?

Марина была девушка, сумбурная — молодое вино играло в ее голове. Флегонт считал себя более рассудительным — ведь он мужчина. — и потому критически заметил:

— Вы забываете, Марина, что Парижская коммуна закончилась Тьером…

— Ах! — рассердилась Марина. — Вы похожи не на будущего студента, а на профессора в отставке! Понятно, что я желаю победы революциям!

— И буржуазным тоже? — настороженно переспросил Флегонт. В его беседах с Лией Штерн вопрос о буржуазных и пролетарских революциях уже был поставлен на обсуждение.

Это замечание взорвало Марину:

— Фу! Вы и в самом деле невозможны! В конце концов я просто не стану с нами разговаривать!..

В этом была вся Марина. Ассоциируя и проводя аналогии, она, увы, не умела еще ни сопоставлять, ни отбрасывать ненужное. Ее одинаково волновали “Ще не вмерла Україна” и “Вставай, проклятьем заклейменный”. “Ще не вмерла” — волновала именно этими словами: они как бы воспевали жизнь. А “Интернационал” — призывом “своею собственной рукой”. В этом призыве — сила, твердость, независимость.