Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

Но непоседливый Максим Колиберда прорывался своим чередом, опасаясь, как бы старый побратим не заговорил всех до утра:

— А как же! Чтобы нигде в мире не было ни банкиров, ни фабрикантов, ни помещиков…

И тогда, сам по себе, возникал вывод из всего сказанного ранее в письме к солдату Демьяну:

“Солдат, выходи из окопов! Говори: долой войну! Вызывай из немецких окопов немецкого солдата — он такой же рабочий и крестьянин. Пускай и он скажет: долой войну! Братайтесь, солдаты вражеских армий. К братанию на фронте призывает солдат большевистская партия и ее вождь товарищ Ленин…”

Тут сомнения овладели осмотрительным Авксентием Нечипоруком, и он тревожно подбросил новый вопрос:

— А если паны, помещики, всякая там буржуазия и паразиты не дадут своего согласия? Что тогда?

— Ох и кутерьма же тогда, браток, начнется! — крякнул Боженко.

— Тихо, ты! — прикрикнул на него Иванов и искоса глянул в сторону каморки. — Молодых разбудишь!

И они писали дальше и тихо вели разговор, чтобы не потревожить первый прекрасный брачный сон молодых. Вокруг дома, в садике и на улице, слышалось соловьиное пение. Но голоса соловьёв не нарушали ночной тишины; они углубляли ее. И только паровозные гудки с далекого Киева-второго и гудки пароходов с Днепра иногда доносились в комнату сквозь раскрытые окна: далёкие гудки паровозов и пароходов, как будто неслышные днем, ночью становятся словно громче и звучат волнующе и тревожно. Они куда-то зовут и что-то обещают — зовут неведомо куда и обещают неизвестно что.

Прокламация закончена.

Письмо к солдату Демьяну Нечипоруку на позиции в гвардейский корпус получилось длинным, на двух страницах, вырванных из ученической тетрадки “в две с косыми”. Его сложили вчетверо и вложили в конверт без марки — на фронт ведь и написали адрес: номер полевой почты.

И тогда разогнули спины и глубоко, полной грудью вздохнули приволье киевской весенней ночи.

Весна на киевских холмах также куда ощутимее ночью, чем днем. Ей прибавляют силы и красоты не только соловьиное пение, но и ароматы, забивающие дух, останавливающие удары сердца и одурманивающие сознание.

Целебно пахнет тополь в сережках, пахнут клейкие почки на каштанах, пахнут почки на липах, пахнет цвет абрикоса, вишни, пахнет сама земля — черная ли, глинистая ли, песчаная ли, — каждый клочок земли источает собственный аромат.

Неправдоподобно прозрачен весною ночной воздух над Киевом. Парки, окутанные днем зеленоватым маревом первой, редкой еще в кронах зелени, сейчас, при лунном освещении, стали как бы гуще и застыли в мерцающем тумане, словно охваченные инеем после оттепели. Лунное сияние пронизывало все, и в этом лунном свете воздух казался еще прозрачнее, словно его и не было вовсе. Даль стала глубже, а тени земле — более четкими. И это обогащало и расширяло зрение.

И чудилось, что там, вдали, да и тут, вблизи, меж черных теней, захоронена некая тайна, и ее непременно нужно разгадать, сразу, тотчас, теперь же.

И слышно в такую ночь над Днепром — через овраги и обрывы, с холма на холм — далеко-далеко, как над необъятным морским простором: скажешь на одном берегу, а услышат на другом, еле виднеющемся в серебряной дымке.

Легкий ветерок принес отзвук еще одной запоздалой песни к дому Брылей… Сюда, на Печерск, откуда-то из нагорной части города. Пели хором “Заповіт” Тараса Шевченко.

Пение доносилось с большой Подвальной, 25 — из здания 1-й украинской гимназии директора Науменко. В просторных классах, среди сдвинутых к стенам парт, прямо на пол ворохом было навалено прошлогоднее ароматное сено, и на сене, вповалку, по полсотни в каждой комнате, лежали, сидели на корточках или на подо- конниках открытых в весеннюю ночь широких окон молодые ребята.

И полтысячи юношей, каждому из которых было едва по шестнадцать — семнадцать лет, выводили старательно, как в церкви на молитве:

Им, конечно, рано еще было умирать — они только-только начинали свою жизнь. Но всем сердцем своим молодым они любили свою отчизну, землю отцов и дедов, свой народ — обездоленный и порабощенный, обезличенный и оскорбленный, — и они желали жить для своего народа и отдать ему свою жизнь. Только они еще не знали, как это сделать. Не о смерти было их пение, а о жизни. Ибо об извечной жизни своего народа написал поэт эти слова, — и в эти слова любимого поэта-борца, Тараса Григорьевича Шевченко, они, юные, вкладывали всю свою любовь к родному краю, к милой сердцу Украине.

В классах Первой украинской гимназии пели гимназисты, реалисты, семинаристы, ученики высших начальных училищ: их созвали со всей Украины — от Слобожанщины до Карпатских предгорий, от Черного моря до Беловежской пущи, сюда, в столицу Киев, на “Всеукраинское вече учащихся средних школ”. Это вече молодых должно было положить начало широкому молодежному национальному движению. Первейшей задачей было: школу на Украине сделать украинской, обучать в школе детей на родном языке и изучать в ней родную литературу и историю родного народа.

Все это были юноши не старше семнадцати лет. Старшие были призваны в армию, на войну. Родители этих молодых людей проживали преимущественно по селам Украины, а сами они, получая образование, ютились в казенных пансионах или на частных квартирах в городах и местечках. Их родители были сельскими учителями, земскими врачами, землемерами или агрономами, управляющими помещичьих имений, служащими сахарных заводов, попами провинциальных приходов, чиновниками почтового ведомства, мелкими лавочниками, ремесленниками; одной ногой они были в городе, другой — в селе.

И все эти юноши были ныне охвачены неудержимым стремлением — строить Украину.

Как строить и какую Украину — они не знали, об этом и должен был сказать им кто-то более знающий, кто-то ближе стоящий к “политике”. И они пели:

И предутренний ветерок заносил отзвук песни из центра города на предместье Печерск, к дому старого арсенальца Ивана Брыля. И люди в доме Брыля — сам Брыль, его шурин Авксентий Нечипорук, его побратим Максим Колиберда и их друзья и товарищи — Андрей Иванов, Василий Боженко, Ипполит Фиалек, солдат Федор Королевич — потихоньку, чтобы не разбудить молодых в каморке, тоже подтягивали

Звезды уже побледнели, небо словно бы поседело, за днепpовскими необозримыми лугами — оттуда, откуда сам Днепр выплывает, — зарделся далекий горизонт.