Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

— Многовато фамилий для одного человека! — фыркнул Грушевский, — Но, может, он хочет подпереть эти тезисы сразу четырьмя фамилиями, чтобы было надежнее?

— Прошу пана профессора: фамилия у него одна, остальные — партийные клички. До революции он действовал в подполье, то на одном, то на другом заводе… И вот…

Грушевского не интересовали подробности.

— Мне нужно знать не о большевике с четырьмя фамилиями, а о том, как относятся к этим тезисам все киевские большевики!..

— Прошу прощения! — спохватилась секретарша. — Пятаков горячо выступал против этих тезисов и даже составил для киевских большевиков исобую платформу,

Грушевский захохотал. Смех у него был странный: он смеялся не выдыхая, а, наоборот, вбирая воздух в себя. В прерывистом смехе слышались присвисты и какие-то прихлебывания — казалось, он заливается водой и вот-вот захлебнется.

— Га-га-га! Вот и отлично. Пускай грызути! Пусть перегрызут друг другу глотки! Смейтесь же, смейтесь, панна София: это все к лучшему!

Лицо секретарши, однако, оставалось неподвижным. Галчко было только двадцать пять лет, но она уже успела усвоить, что женщине смолоду смеяться вредно — на лице могут появиться преждевременные морщины. К тому же смеяться было, пожалуй, рано: киевские большевики продолжали горячо обсуждать ленинские тезисы, и платформа Пятакова далеко не у всех нашла поддержку.

— Вы меня утешили, панна София, — сказал Грушевский, перестав смеяться. — Но, может, нам также известно, в чем именно расходится “товарищ”, — слово “товарищ,” он саркастически подчеркнул, — “товарищ” Пятаков с “товарищем” Лениным?

— Абсолютно по всем пунктам, пан профессор.

— Вот видите! — Грушевский даже руки потер от удовольствия. — А именно? Прошу вас, если вы информированы?

— Ленин отвергает сотрудничество с меньшевиками, которые предали идеи интернационализма и поддерживают оборонительную войну, а Пятаков считает, что нужен контакт со всеми социалистическими партиями… Ленин выдвигает лозунг — национализировать землю и отдать без выкупа малоземельном крестьянам, а Пятаков предлагает передать ее в государственный фонд, и пусть Учредительное собрание решит формы раздела… Ленин возражает против какой бы то ни было поддержки Временного правительства, а Пятаков настаивает на том, чтобы эта поддержка Временному правительству была оказана, только требует некоторого изменения его состава… Ленин призывает к переходу от революции буржуазной к революции социалистический, а Пятаков доказывает, что это преждевременно…

Каждый пункт расхождений заставлял Грушевского весело смеяться. И зачем это Пятакову причислять себя к кучке большевиков? В солидной меньшевистской партии он мог бы занять место лидера, рядом с любые Даном или Церетели! А впрочем, сейчас кстати, что он в большевиках! Пускай расколет эту чертову партию, пусть кинутся большевики друг на друга с кулакачи! Вот смех будет!

Галчко заканчивала перечень расхождений между Лениным и Пятаковым, видимо старательно ознакомившись не только по газетам с дискуссиями в среде киевских большевиков.

— Ленин, как известно пану профессору, провозглашает право наций на самоопределение — вплоть до отделения в самостоятельное государство. А Пятаков, прошу пана профессора, считает борьбу за национальное освобождение отжившим буржуазным предрассудком… Впрочем, в условиях Российской империи Пятаков согласен был принять этот тезис — для поляков. Но категорически отвергает право на самоопределение для украинской нации…

— Что?! — возмутился тут Грушевский. — Наглец! Негодяй!

— Вот именно, прошу пана профессора! Он утверждает, что украинцы — не нация, а только — народность. Будто бы украинские трудящиеся даже не понимают украинского языка. Впрочем, язык этот, по его словам, вообще не существует, его выдумали галицийские интеллегенты и, в частности, пан профессор Грушевский…

— Ха!..

Грушевский намеревался обрушить на голову нахала Пятакова новые громы, но осекся, услышав последние слова секретарши. Такая высокая оценка его деятельности не могла не польстить ему. Честолюбие не было последней чертой в характере главы украинского национального возрождения. Однако чувство возмущения пересилило.

— Пан Пятаков переоценивает мои заслуги перед украинским языком! А в остальном эти его, хм, взгляды ничем не отличаются от пресловутой концепции царского министра Валуева: “Украинского языка нет, не было и быть не может!” Занесите это, панна София, в ваш конспект — та же часть шестая, параграф 131, озаглавленный “Борьба против украинства”: отношение великорусского империализма к украинскому остается неизменным, к какой бы социальной мимикрии ни прибегали новые формации итого империализма,

Профессор, возможно продолжил бы лекцию, если бы в этот момент кабинет не наполнился грохочущим, оглушаюшим дребезжанием, положим на сигнал тревоги в пожарной команде. Это звонил телефон — аппарат Эриксона.

— Разрешите, пан профессор? — позволила себе прервать шефа секретарша. — Быть может, с вокзала сообщают о прибытии поезда?

Покд секретарша гонорила по телефону, Грушевский закручивал бороду жгутом и дергал изо всей силы, будто решился вовсе рапрощаться с ней. От боли он жалобно повизговал и шипел, как яичница на сковородке.

Галчко все еще держа трубку, обернулась обескураженная.

— Прошу прощения у пана профессора, но это не с вокзала… Председателю Центральной рады телефонирует пан французский посол.

— Посол? Откуда в Киеве французский посол? — удивился Грушевский.

— Прошу прощения у пана профессора, но я не умею найти другое слово. Мсье Энно объясняет, что он, собственно, не имеет ранга посла, однако облечен полномочиями вести с председателем украинской Центральной рады переговоры от имени правительства Франции. И мсье Энно настоятельно просит у пана профессора неотложной аудиенции…

Борода Грушевского стала торчком, брови поползли кверхy, даже уши словно сдвинулись с места — от волнения перехватило дух. Представитель Франции просил безотлагательной аудиенции!.. Даже если бы у этого француза только и было дела — приобрести мешок сушеных украинских груш, или продать партию французского чернослива, — все равно подобная операция символизировала бы начало международных сношений, и мысль об этом заронила в душу председателя Центральной, пусть еще и не государственной, рады жаркую искру самодовольства…

— Прошу! — едва выговорил Грушевский. — Хоть сию же минуту!..

В эту минуту Грушевский доподлинно ощутил себя главой не будущего — только запроектированного пока — государства, но главой реальной, вполне благопристойной державы. Тридцатилетние труды в области такой не слишком точной науки, какою является история, вскормили в нем склонность к грезам, мечтаниям и безудержной фантазии.