Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам

Поодаль расположилась значительная группа землепашцев не столь почтенных — арендаторов. Курили они цигарки из кременчугской махры, по полторы копейки за четвертушку, и переговаривались вполголоса, не без зависти, но с почтением поглядывая на соседнюю группу крепких хозяев.

Отдельно бурлил многолюдный круг девчат. Оттуда слышалось хихиканье, а то и повизгивание, будто кто-то забрался в середину круга и тайком щекотал то одну, то другую. Девчата — им что! Что бы ни делалось: в Крестьянский ли союз записываться, Учредительное ли собрание избирать, или даже хоть Центральную раду создавать, а они знай свое, трясогузки! Впрочем, сегодня и девчата держались задиристо и даже с вызовом — что ни говори, а свобода пришла и для них; за кого захотят, за того и отдадут голос. Захотят — поднимут руку за Григора Омельяненко, а захотят — за Емельку Корсака, последнего батрака у Омельяненко, которого и на войну не взяли, как придурковатого; только на том и держится, что остался едва ли не единственным парубком на все село.

К девчатам, будто ненароком, придвигалась мало-помалу кучка сельских парней. Ох уж и парни — калеки, белобилетчики: один хромоногий, другой сухорукий, а больше — просто недоростки по пятнадцатому году, у которых и усы под носом не показались. Но, как водится меж парубками, один с тальянкой, другой с бубном, третий с дудочкой, а семинарист, сын пономаря, даже со скрипкой. Девчата перед ними носы задирали, а сами, чтоб подружки не приметили, будто дело какое вспомнили: одна за другой переходили на ту сторону, к ребятам поближе. Таким образом, и девичья стайка тоже потихоньку двигалась навстречу парням.

В сторонке обособились фронтовики. Были среди них и бородатые дядьки, и безусые ребята, но держались все они кучкой, дружно, тесно — как одна команда; и все они были бракованные: кто без ноги, кто с костылем, а кто, хоть и без костылей, так и вовсе без обеих ног. Вакула Здвижный, например, передвигался просто задом по земле, отталкиваясь руками: обе ноги отрезали ему на Турецком фронте под Эрзерумом — есть такой нехристианский город на басурманской земле… Фронтовики курили “легкие” папиросы “Ласточка” — два десятка за пять копеек, перебрасывались шутками, с подозрением поглядывали на зажиточных мужичков, с пренебрежением — на девчат и поплевывали себе под ноги.

Женский пол, а с ними и детвора, держался поодаль; они окружили выгон цепочкой, словно бы взяли его в осаду, и оживленно гудели между собой, словно вспугнутый шмелиный рой.

Авксентий, как нож сквозь масло, прошел сквозь женскую осаду. Софрон не отставал от отца. А женщины там и остались. Домаха тут же принялась наново пеленать своего Савку — ей показалось, будто он замочился. Манипуляции новорожденному пришлись не по душе — он проснулся и запищал что было духу.

— И что это за дитя такое уродилось? А ну, цыц! — сердито зыкнула на него Домаха, раскрасневшись от гордости и высокомерия. — И что бы с ним сделать, чтоб замолчало? — повела она плечом в сторону окруживших ее женщин.

И те сразу заговорили наперебой:

— А ты свивальник отпусти. А на ночь в теплую водичку душицы подбавь и искупай… А то хорошо бы еще укроп отварить…

Вивдя склонилась к уху Домахи и прошептала, стесняясь и розовея:

— А может, оно сиси хочет? А? Дай ему…

— Отстань! — отрезала Домаха, пренебрежительно сверкнув глазами на бездетную молодку. — Сама знаю, когда что ему давать…

Авксентий прошел линию женской осады и остановился, раздумывая: к какой же группе примкнуть? По положению ему следовало бы идти вон туда, к арендаторам.

Ближе всех были батраки из экономии. Они стояли вместе — с полсотни мужчин и женщин: возчики, скотники, егеря, садовники, плотники, мельники, свинарки, птичницы… Время от времени в их кругу кто-нибудь запевал — то “Зозулю”, а то “Ра-ра-ра, Антек на гармоні гра”, однако пение сразу же и обрывалось, потому что никто не подхватывал: еще не вечер, а днем разве запоешь по-настоящему?

К этой кучке путь Авксентия никак не лежал: в экономии он перестал работать лет тридцать тому назад, когда выделился на арендованный надел, кажись, еще при царе Александре…

— Идем, батька, туда, где хозяева стоят, — шепотком предложил Софрон. — Все-таки кроме аренды мы и своих две десятины имеем… — Софрон всегда говорил тихо и вкрадчиво, такой уж имел характер, и к зажиточным хозяевам его тянуло с давних пор: заедала мечта о “настоящем” хозяйстве.

— Погоди! — с досадой отмахнулся Авксентий. — Хочу поглядеть на людей. Не спеши, середа, вперед четверга…

Софрон умолк. Отца он побаивался; впрочем, Софрон многого в жизни побаивался и остерегался.

Авксентий, хмурясь, прикидывал, а перед Софроном притворялся, что любуется горизонтами, которые перед ним открывались.

Вид открывался отсюда и верно прекрасный. Прямо за лугом тихо струился Здвиж — речка хоть и не широкая, но полноводная, и рыбы хватило бы в ней на всю Бородянку, если бы только граф Шембек не запрещал рыбачить; всю рыбу в воде он запродал подрядчику для киевских ресторанов. По берегам неширокою полосой стояли камыши: в них уток, лысух и куликов уйма. Всю Бородянку можно бы прокормить, если бы только граф Шембек разрешал здесь охотиться… А по сю сторону Здвижа и по ту его сторону — необозримые заливные луга: весной их сплошь заливало водой, а летом вырастала высокая, как краснотал, трава, густая и сочная. Пасти бы здесь стада, табуны и отары не только из Бородянки, но и из Дружни, Рудни, Голокрылья и даже из Бабинец, не будь эти луга господскими. Граф Шембек, вернее сказать, его управитель Филипп Яковлевич Савранский, прессовал все сено в тюки по два пуда каждый и отправлял прямо в Берлин, а теперь — на фронт героям-кавалеристам для боевых коней. За лугом вдоль железной дороги стоял бор. Он также принадлежал Шембеку. Граф Шембек валил его и снаряжал на шахты Донетчины за сотни верст. Из пней и корней выжигал уголь, гнал деготь, томил золу и цедил скипидар. И все это тоже куда-то уходило — в Киев и дальше, по Днепру.

Авксентий грустно вздохнул и отвернулся.

Но от этого ему не стало легче: и позади, за селом, тянулся до горизонта бор, принадлежащий тому же Шембеку. А между селом и лесом раздольно раскинулись поля: пшеница, рожь, ячмень, просо, гречиха — на десяти тысячах десятин. Все это тоже принадлежало Шембеку: крестьянские земли были дальше — в лесу и за лесом…

Рожь на полях Шембека уже созревала.

Авксентий решительно направился туда, где собрались зажиточные дядьки. Софрон торопливо заковылял следом.

Авксентий избрал для себя кружок зажиточных хлеборобов не только потому, что и сам имел две десятины собственной земли, но и потому, что его непреодолимо притягивала бумага в руках Григора Омельяненко. А что, если в этой бумаге и есть ответ на все неотвязные вопросы, не дающие ему покоя? Кроме того, Авксентий сообразил, что бричка, с которой старшина будет держать речь, остановится именно там, в центре выгона, а Авксентий всегда любил стоять поближе к делу, чтобы все хорошо видеть и слышать.