Андрей Тюнин - Свенельд или Начало государственности

– Жаль, что не удалось встретиться с ним, – я и сам чувствую, что в Новгороде готовится что-то смутное, неподвластное мне, – огорченно вздохнул Рюрик.

– Теперь ты понимаешь, что я не могу доверять даже Синеусу?

– Может быть, ты слишком жесток в отношении к нему, но на твоем месте я поступил бы так же.

– Рюрик, поклянись, что кто бы ни был этот человек, замысливший гнусное предательство, ты не казнишь его. Изгони его из страны, предай публичному позору, заточи в подземелье – но не проливай крови – наступит день, когда последняя капля переполнит чашу и кровь зальет все вокруг.

Рюрик безоговорочно исполнил волю младшего брата, и с согласия поблекшего Трувора мы покинули его опочивальню.

Тризну по усопшему справляли по обычаю кривичей. Первый день после смерти Трувора был заполнен девичьими плясками и пением, ратными игрищами дружинников. На следующий день вместе с умершим в просторную могилу, выкопанную в песчаной почве, положили труп его молодой жены, умерщвленной в то время, когда члены ее господина еще не успели окоченеть полностью, боевое оружие, дорогую посуду и горсть монет. Сверху над могилой насыпали высокий курган – и каждый, от мала до велика, должен был принести хотя бы горсть земли от своего дома. Чем более уважаем был умерший среди людей и богов, тем выше взгромождалась искусственная насыпь над его останками. Третий день был посвящен поминальному пиру, который накануне стали ожидать уже с нескрываемым нетерпением, ибо в предыдущие дни, согласно негласному закону, питались только хлебом и водой.

Грубые вместительные столы наспех соорудили поблизости от могильного холма и обильно заставили его всевозможной снедью, приготовленной женщинами в ночь после погребения. Ранее мне не приходилось видеть столько разнообразных яств и лакомств, без особого разбора взгромоздившихся на свежеструганных досках. Свиной окорок в чесночном соусе, лосиный студень с протертым хреном, тушеный заяц в луковой подливе, говяжья печень, заправленная сливками, чередовались с копченым сомом, плавающим в собственном жиру, рыбьей и грибной икрой, печеными яблоками, творожными лепешками, залитыми пахучим цветочным медом, пирогами с черникой, малиной, щукой и курятиной. Крепкий медовый напиток был подан в глубокой лохани, способной вместить человека, если бы он захотел в ней искупаться, и черпали из нее ковшом, удерживаемым обеими руками; заморское вино вереницей пузатых бочек укрылось в тени свеженасыпанного кургана. Не удивительно, что непререкаемое почтение обряду погребения скоро уступило место громогласным поминальным тостам, неумеренному возлиянию и чревоугодию. Лица пирующих зарумянились, вслед за зловонием первой отрыжки улетучились скованность и стеснительность, и, связанная до этого общей скорбью единая масса мужчин распалась на отдельные островки, сами по себе плывущие по неуправляемому течению хмельной реки.

Я не злоупотреблял вином, единственный раз пригубив из переполненного кубка после поминальной речи Рюрика, и прислушивался к пьяным разговорам, памятуя о том, что вместе с количеством выпитого возрастает и количество слов, соответствующих тайным мыслям и намерениям. И хотя поведение присутствующих становилось все более разнузданным и разгульным – я не уловил ничего подозрительного, заметив лишь, что помимо меня оценивающим взглядом окидывают сложившиеся группы пирующих и Рюрик, и Синеус, и Олег, что выглядело оправданно и объяснимо. Вадим дремал, склонив голову на грудь, изредка вскидывая мутные глаза, взор которых растекался по нашим лицам густой, сладкой патокой.

Один за другим мужчины поднимались из-за стола, и вонь от богато насыщенной мочи, перемешаясь с винными парами, клубилась над столом, забиваясь в ноздри, словно дорожная пыль. Назад, за стол, покачивающейся походкой, возвращались не все, но и вернувшиеся то и дело с громким стуком роняли головы на доски, не всегда сумев придать им подобающее положение.

Пир заканчивался. Наступали сумерки. Многоголосый храп владычествовал над окрестностями, как вдруг откуда-то издалека донеслись жалобные звуки гуслей, притягивающие своей мелодичностью и контрастностью по сравнению с самодовольным, разухабистым храпом десятков сытых мужчин. Рюрик, Синеус, Олег, я и несколько трезво стоящих на ногах дружинников двинулись в сторону раздающейся песне.

Гусляр – слепой, неопределенного возраста мужчина с редкими жирными волосами в подстриженной бороде не насторожился нашему приходу, хотя слова его песни прервались, и только длинные, безволосые пальцы безостановочно теребили чудодейственные струны, извлекая щемящую мелодию, таявшую в вечерней разреженной прохладе медовым дуновеньем.

– Откуда такая странная песня? – обратился к певцу Рюрик.

– Если бы я знал, откуда появляется мотив и рождаются слова к нему – я не был бы их добровольным рабом. Надо просто терпеливо ждать прихода песни и вовремя откликнуться на ее зачатье.

– Но кто-то ждет, приносит жертвы – и все напрасно.

– Значит, где-то ждали ее дольше, и приносимые жертвы были щедрее и искреннее.

– Мне кажется, ты не спроста оказался сегодня в Новгороде!

– Конечно! Для слепого гусляра дом там, где его слушают, обеспечивают кровом и пищей. А где его будут принимать лучше всего, как не на пирах, скорбных или радостных!

– Хорошо! Тебя проводят в мои покои, и там ты найдешь все необходимое. Надеюсь, у тебя в запасе найдутся песни подобно услышанной нами?

– Не волнуйся, я слеп, но память моя в порядке, и твоя доброта не останется неоплаченной.

– А за доброту надо платить?

Гусляр призадумался.

– Того, кто совершает добро не должно это волновать вовсе – люди почувствовавшие его, решат, когда и чем за него расплатиться. Я же в благодарность делюсь единственным, что у меня есть – песней.

Один из пришедших с нами княжеских телохранителей взял слепого песняра под руку, и мы все той же компанией направились к каменному обиталищу Рюрика.

Дружинники, выполняя свои обязанности, остались снаружи просторных палат, а для остальных в гриднице приятная круглолицая жена князя быстро застелила трапезный стол льняной скатертью, порезала привезенные греческие сладости – халву и щербет, разлила в кубки солнечное виноградное вино, и мы исподволь, скромными глотками, начали смаковать его, давая возможность гусляру перед исполнением песен слегка перекусить и промочить горло. Но не успел он взять в руки гусли, предусмотрительно положенные к себе на колени, как кубок Синеуса со звоном покатился по столу, а сам он, схватившись руками за горло, грохнулся под ноги Рюрика. Когда мы, еще не подозревая худшего, склонились над ним – его лицо было желто-лиловым, а распухший язык вывалился изо рта и с трудом уместился между челюстями. В том, что Синеус был отравлен, и отравлен сейчас, здесь, в княжеском доме, никто из нас не сомневался. В том, что отравитель находится здесь же, среди нас, у Рюрика, похоже, тоже не было никаких сомнений. Он тот час приказал немедленно доставить лекаря и жену, накрывавшую на стол.