Николай Равич - Две столицы

Хотя указом Екатерины от 11 февраля 1793 года предписывалось сжечь те 18 656 экземпляров книг, которые были найдены в домах и лавках Новикова и в двух его иностранных библиотеках, Прозоровский воспользовался случаем, чтобы предать огню все без исключения издания «Типографической компании».

В ясное морозное утро к Болоту, где, как и на Красной площади, совершались публичные казни, потянулись бесконечные возы, нагруженные десятками тысяч книг. Возницы — мужики из пригородных сёл, в тулупах и шапках-ушанках, погоняя тощих лошадей, с недоумением оглядывались на солдат, шагавших рядом, и полицейских надзирателей, строго следивших за тем, чтобы пагубные книги не упали на мостовую.

Народ со всех сторон бежал к площади. Огромные мужики-палачи в длинных рубахах, уже давно скучавшие без дела, суетились, складывая штабеля дров, переложенных просмолённой паклей и соломой. Наконец гигантские костры вспыхнули — языки пламени и столбы дыма потянулись к небу. Палачи бросали книги в огонь. Народ прибывал. Множество студентов, воспитанников Заиконоспасской академии, и людей разного звания толкались вокруг возов с книгами, подходили к самым кострам, вступали в перебранку квартальными надзирателями, подшучивали над палачами. Палачи, вооружённые длинными баграми вместо привычных им топоров, кашляя и задыхаясь от дыма, сталкивали груды книг в костры. Поднялся ветер. Мокрый снег бил в лицо, дым ел глаза, концы багров загорались, палачи ругались и, отплёвываясь, тушили их в снежных сугробах.

Ветер разбрасывал горящие листы. Толпа всё нажимала. Книги, сваленные кучами в разных местах площади, как будто таяли — народ их растаскивал.

— Ишь ты, что жгут! — удивился дьячок в подбитом мехом подряснике и большой войлочной шляпе. — «Послание святого Апостола Павла к Филиписеям и Колосаям».

— Подлинно не ведают, что творят, — подхватил стоящий рядом старик с длинной седой бородой и иконописным лицом, держа в руках обгоревшее издание «Правил христианской жизни».

— Смотри-ка, что я нашёл! — кричал один бурсак из Заиконоспасской академии другому. — Азбуку греческую. А вот и латинская, и российская, и немецкая…

— А я Баумана — «Краткое начертание географии» и «Геометрию» Аничкова…

— Возьми у него книгу, возьми! — закричал квартальный надзиратель солдату, указывая на какого-то подростка, только что вытащившего толстый том в переплёте из сложенной на земле кучи.

Солдат, держа мушкет в правой руке и неуклюже топая ботфортами, догнал мальчишку, не успевшего скрыться в толпе, отнял у него книгу и подал надзирателю. Надзиратель нашёл титульный лист и прочёл: «Бабка повивальная — городская и деревенская», плюнул и бросил книгу в костёр.

Учебники, переводные романы, произведения русских писателей, книги по медицине, математике, истории и технике, энциклопедические словари и описания путешествий, «Древняя российская Вифлиофика» догорали на кострах. Народ смотрел на суетившихся палачей, на полицейских надзирателей, следивших за тем, чтобы не растаскивали книги, и не понимал, что, собственно, происходит.

— Это что же, голубчик, — спрашивал толстый купец соседа, приказного писаря в потёртом кафтане и с медной чернильницей за поясом, — книги вовсе запрещены али на время?

Писарь поднял на него красный нос, сказал значительно:

— Казни книги предаются свободомысленные, сиречь противу правительства направленные…

Рядом стоявший студент повернулся к нему:

— Эх ты, чернильная душа, да ты понимаешь, что говоришь?.. — Бросился вперёд, схватил две обгоревшие книги, валявшиеся на снегу, ткнул писарю в нос: — Это что же, «Пятьдесят две священные заповеди Ветхого завета» противоправительственная книга? Или «Наставление для пехотных офицеров с фигурами»? Или «История о коммерции российской»? Уничтожают книги бессмысленно, и больше ничего…

Человек в поддёвке и картузе, похожий на фабричного мастера, сказал густым басом:

— Двадцать лет тому назад на этой площади казнили Емельяна Пугачёва. Ныне казней человеческих стало мало, начали жечь книги — мыслей боятся! Только народ-то думать не перестанет…

Другой студент, стоявший рядом, красный, взволнованный, со слезами на глазах, протянул руку, указал на палачей в красных рубахах, мелькавших в дыму на фоне черневших в пламени книг:

— Вот они, дикари, пляшут вокруг костров, радуются, что уничтожили труды гениев человечества. Не уничтожат, только покроют навеки пятном позора сие царствование…

— Господин офицер! — закричал писарь тонким голосом, но в это время кто-то ему дал по затылку так, что он только охнул и сел на снег.

Толпа медленно расходилась. Грязные ручьи талого снега растекались по площади, на которой остались кучи тлеющего пепла и обгоревшие печатные листы.

Годы брали своё. Императрица уже не могла работать без очков и, как бы оправдываясь в этом перед окружающими, говорила:

— Я своё зрение отдала на службу Европе.

Теперь, когда Храповицкий вошёл к ней в кабинет с бумагами, она сняла очки и приготовилась слушать.

— Из челобитных на имя вашего величества, — сказал толстяк, кланяясь, — только две имеются примечательные…

— Чьи же это? — спросила Екатерина и потянулась к табакерке.

Храповицкий опять сделал полупоклон и ловким движением руки вынул две бумаги из красной сафьяновой папки с тиснёной надписью: «К всеподданнейшему докладу».

— Первая, продолжал он, — от доктора Михаила Ивановича Багрянского, который ходатайствует о допущении его к проживанию в крепости совместно с Николаем Ивановичем Новиковым.

— Как? — спросила императрица удивлённо. — Он хочет добровольно сидеть в крепости пятнадцать лет?

Храповицкий развёл руками:

— Да, всеподданнейше ходатайствует об этом. Он хочет разделить участь Новикова, своего друга.

Екатерина задумалась, потом сказала:

— Я первый раз сталкиваюсь с таким случаем. Стало быть, эти люди действительно фанатики. Ну что же, кто желает сидеть в крепости — пускай сидит…

— Вторая, такая же челобитная от камердинера Новикова — Ивана Алексеева.

Императрица нахмурилась:

— Вот видите — Новиков проповедовал освобождение крепостных, а без камердинера не может обойтись даже в тюрьме…

Храповицкий изобразил слабое подобие улыбки:

— Нет, ваше величество, этот Иван Алексеев просит как о великой милости разрешить ему ухаживать за своим господином в заключении.

Императрица пожала плечами:

— Но ведь это противоестественно… Хорошо, разрешите ему… Кстати, что здесь делает князь Прозоровский? Он, наверное, и сам не знает, для чего он приехал в Петербург, помешал мне сегодня читать газеты…