Игорь Ефимов - Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне

— Вы не были там, Эдвард, вы не видели этого позора своими глазами. И это неправда, будто я с самого начала поставил крест на короле. Но, поверьте, он из тех людей, которые слышат лишь то, что им по вкусу. Когда я говорю о необходимости уступок, о том, что нет ни в церковном, ни в государственном устройстве ничего, чем бы жалко было поступиться ради предотвращения всенародной смуты, глаза его стекленеют. При виде меня он уже заранее обиженно поджимает губы.

— Но, может, вы говорите с ним слишком резко? Есть вещи, на которые он реагирует весьма болезненно, которых следует касаться очень бережно. Королевская прерогатива. Англиканская церковь. Ее величество. Быть может, из страха показаться самому себе льстецом вы в разговоре с ним нарочно отказываетесь от всего, что могло бы смягчить вашу речь?

Фокленд, не отвечая, вертел в руках белую голландскую трубочку, оставленную кем-то из солдат на столе. В прорезях черных рукавов рубашка казалась голубоватой. Из алого пятнышка на конце забытого в медной чашке фитиля рос тонкий стебелек дыма.

— Ах, Эдвард, зачем я послушался вас, зачем дал уговорить себя? Ведь я знал, что этот пост не для меня, что я не гожусь для придворной жизни. Эти люди… Их жадность, мелкость, интриги. Их бесконечное лицемерие, часто даже ненужное, какое-то инстинктивное. Высокомерие вперемешку с угодничеством, лесть в глаза и клевета за спиной.

— Но ведь и для меня… — начал было Хайд и осекся.

Фокленд повернул голову и грустно посмотрел ему в глаза:

— Да, и для вас. И ваше положение кажется мне ужасным. Стать добровольным шпионом короля, днем заседать в парламенте, а по ночам сочинять ответы на его петиции… Мы все погружаемся в трясину лжи, из которой нет спасения. Даже наша дружба отравлена ложью, даже мне вы уже не можете говорить всей правды.

На этот раз Хайду не удалось совладать с собой. Жаркая волна прихлынула к лицу, окрасила лоб, щеки, шею, выдавила слезы из глаз. У него мелькнула мысль, что так глубоко, так больно обидеть может только друг — от врага всегда успеешь защититься. Фитиль догорел, вместо дымного цветка из чашки поднимался теперь запах паленой пеньки. Беготня за дверьми продолжалась, с улицы по-прежнему неслись выкрики конюхов, стучали копыта, колеса карет с хрустом давили тонкий ледок на лужах.

— Видит бог, Люциус, если я что-то скрываю от вас, то лишь для того, чтобы не отягощать вашу щепетильность еще больше. Я знаю, что многие оппозиционеры в палате кажутся вам умнее, порядочнее, самоотверженнее сторонников короля. Но поймите: каковы бы ни были их личные достоинства, в политическом отношении они безумцы. Покушаясь на права и власть короля, они выбивают камень из свода, на котором держится весь государственный порядок Англии. Если им это удастся, погибнет не только все, что дорого нам с вами, но и они сами. Ибо прав Монтень, когда говорит, что сеющие смуту не успевают пожать плодов ее, но первые погибают под развалинами.

— Так неужели ради отдаленных умозрительных опасностей…

— Да, Люциус, да! Нет таких средств, которые я не решился бы применить в борьбе с этими людьми. Пусть даже средства будут казаться отталкивающими для разборчивой совести — сейчас не время с этим считаться. Когда дело дойдет до кровопролития, никому не удастся остаться незапятнанным. Поэтому я взываю к вашему разуму…

— Не тревожьтесь, я не покину вас и короля в такую минуту. Если б арест пяти членов удался ему, я бы немедленно подал в отставку. Но теперь, когда он окружен врагами со всех сторон, когда превратился чуть ли не в беглеца в собственном королевстве… Бросить его сейчас — такой низости я бы никогда себе не простил. И все же…

— Да?

— Я не могу скрыть от вас, какой тяжестью это ложится мне на сердце. Вам, старому другу, мне не стыдно признаться: ничего, кроме гибели, я не жду для себя на этом пути. — Он покачал головой, все так же печально глядя Хайду в глаза, и повторил: — Ничего, кроме гибели.

«23 апреля в сопровождении нескольких дворян король появился во главе небольшого отряда под стенами Гулля и потребовал впустить его. Но ворота оставались закрыты, а мосты подняты по приказу сэра Джона Готэма, члена палаты общин, которого парламент назначил быть комендантом этого города, содержавшего большие арсеналы. Сэр Джон Готэм вышел на стену и, опустившись на колени, просил короля не приказывать ему ничего такого, в чем он вынужден был бы ему отказать в настоящее время, ибо он не может впустить его величество, не нарушив тем самым доверия парламента, и просит дать ему отсрочку, чтобы снестись с палатами и узнать, каковы будут распоряжения на этот счет.

Король, получив отказ, пришел в бешенство и потребовал, чтобы была предоставлена письменная инструкция парламента, запрещающая ему въезд в собственный город, иначе он отказывается этому поверить. Но сэр Джон Готэм только повторял свою просьбу не приказывать ему того, чего он не может исполнить. Тщетно прождав у стен города несколько часов, король объявил сэра Готэма изменником и вернулся ни с чем.

В ответ на жалобу, посланную королем, парламент вынес постановление, что сэр Джон Готэм лишь исполнил свой долг повиновения обеим палатам; объявлять же его, члена палаты общин, без всяких законных оснований изменником, есть не что иное, как новое нарушение парламентской привилегии».

Мэй. «История Долгого парламента»

«Как то было объявлено заранее, 22 августа королевский штандарт, призывающий всех вассалов на защиту своего государя, был поднят около шести часов вечера в Ноттингеме, при бурной штормовой погоде. Король в сопровождении небольшой свиты выехал на вершину занятого замком холма, за ним знаменосец Верни вез штандарт, который и был водружен там, причем вся церемония свелась единственно к барабанной дроби и звукам труб. Люди, склонные к меланхолии, томились дурными предчувствиями. Ни один пехотный полк не был еще набран, так что в распоряжении короля для охраны его персоны и штандарта не было другой силы, кроме отряда милиции, приведенного местным шерифом; оружие и амуниция не были еще доставлены из Йорка, в городе царила всеобщая подавленность, и сам король казался печальнее обыкновенного. Штандарт в ту же ночь сорвало штормом, и его не удалось закрепить снова до тех пор, пока ветер не утих».

Хайд-Кларендон. «История мятежа»

«В воскресенье обе армии встретились на поле битвы у Эджхилла в графстве Уорвикшир. Король с холма смотрел на парламентские войска, которые салютовали ему тремя залпами из пушек; королевские батареи ответили двумя.

Битва началась в два часа пополудни. Даже генералы принимали участие в бою с пиками в руках, хотя окружающие настаивали чтобы они вернулись на подобающие им места. Главнокомандующий роялистов был взят в плен и вскоре умер от ран; знаменосец, сэр Эдмонд Верни, убит. И пехота, и конница с обеих сторон проявили отменное мужество. Ночь разделила сражающихся; кавалеры отступили обратно на вершину холма, армия графа Эссекса — в ту же деревню, которую занимала накануне, причем и те, и другие считали себя победителями».