Евгений Салиас - Француз

Часов в восемь он был на Басманной и стучал в ворота огромного дома. Через пять минут он уже сидел перед благообразным стариком, который спрашивал добродушно-строго, почему Хренов не хочет выдать свою дочь за его крестника Тихонова.

Хренов объяснил, что, во-первых, его дочь красавица — может выйти замуж много лучше, за богача, а то и за дворянина или офицера, а во-вторых, что он неволить ее не хочет. Она же сказывает, что лучше в монастырь пойдет, чем за дурнорожего канцеляриста.

— Так… Дело простое! — отозвался Живов, выслушав все. — Ну а если я дам Макару пять тысяч на обзаведение?..

Хренов двинул плечами, как бы говоря, что это предложение к делу не идет.

— Ну, десять тысяч, — выговорил Живов как-то равнодушно.

— Хорошо бы, конечно, Иван Семеныч. Но моя Софьюшка — красавица писаная. Хоть бы за дворянина… Да и отвратен малый ей не в меру.

— Стало, не согласен ты?..

— Ничего не могу.

— Ну а если я Макару ничего не дам теперь, а только разве после смерти завещаю что?.. А дам я за это тебе десять тысяч, лично с глазу на глаз, и никто этого знать не будет… Тогда как посудишь?

— Ничего я, ей-Богу, не могу… И желал бы, вестимо, но не могу.

— Ладно. Ну идет за двадцать тысяч? Тебе лично и втайне.

Хренов встрепенулся и даже покраснел.

— Понял аль не понял? — спросил Живов и снова, подробнее, объяснил, что если Хренов выдаст дочь за его крестника хоть бы силком, то за день до свадьбы получит обещанное.

— А если упрется, не пойдет за постылого? — сказал Хренов.

— Выпори…

— А коли не поможет?

— Глупый! Не поможет — тогда, вестимо, второй раз пороть надо… И в третий, и в десятый, пока не воздействует. Точно махонький. Спрашивает…

— Это точно, ваша правда, Иван Семеныч. Позвольте подумать вместе с женой.

— О чем думать тебе? Говори, что согласен, — и конец.

— Как же… Все-таки…

— Ну а коли, пока ты будешь думать, да я тоже стану думать? — усмехнулся Живов. — Ты надумаешь, а я раздумаю. Что тогда? Бери всякое, пока дают, а не после даванья… Ну?

— Что же? Извольте, — выговорил Хренов. — По рукам!

— Ну и спаси Бог! Посылай завтра же утром сваху, или просто я сам скажу Тихоновым, что дело их слажено самозваным сватом, тоись мной.

Хренов вышел от прихотника-богача довольный и радостный и направился домой на Девичье поле.

— Шутка ли? — бормотал он на улице. — Двадцать тысяч! Как с неба свалились в такое время, когда у меня петля на шее.

Живов, приняв у себя старика Тихонова, объяснил ему, что все слажено, согласие родителей невесты получено и, стало быть:

— Макар должен, спаси Бог, перестать тосковать, а должен начать прыгать козлом!

В тот же день Тихонов вызвал к себе своего духовного отца, но вместе с ним и сваху Исаевну для совета.

Отец Иван разрешил теперь бракосочетание, а сваха радостно собиралась взять «по обычаю».

Едва только Тихонов проводил гостей, как к нему во двор вошла страшно высокая и худая старуха, одетая как монахиня, но повязанная черным платком так, что видны были только два больших глаза, длинный нос и толстые губы. Лоб до бровей, подбородок и щеки были закрыты.

— Ты купец Тихонов? — спросила она, войдя и увидя хозяина.

— Я, — отозвался старик.

И его покоробило от лица и чепца этой крючконосой старухи.

— Прочишь сынка женить?..

— Да.

— Худое дело надумал. Быть беде! Быть бедам!.. А пуще всего Макару… Ой, Макару худо! Ой, худо!..

— Да ты кто ж такая? Чего каркаешь?

— Я Соломонидушка. Мое дело упредить…

И старуха повернулась и вышла со двора… Тихонов стоял смущенный. Он слыхал про юродивую Соломонидушку.

Хренов был известен в Москве как богатый фабрикант, фабрика которого на Девичьем поле высилась близ Москвы-реки, в начале ее колена под Воробьевыми горами. Но этот именитый Хренов был одинокий старик — Евграф Прокофьевич Хренов, старший брат отца красавицы, полюбившейся Макару.

Вся семья его жила у брата-фабриканта. Сам же Ермолай Прокофьевич Хренов был только торговец и хозяин большой лавки близ Тверской, в Охотном ряду, бакалейных и москательных товаров, но, кроме того, имел еще и ренсковый погреб.

Всей торговлей заведовал, однако, его женатый сын Антон, а сам Хренов был занят иным делом. Каким именно — было просто загадкой не только для знакомых, но даже и для семейных. Известно или видимо наглядно было только одно: что Хренов наживается все сильнее. То он новую аренду возьмет, за городом землю наймет и огород заведет, то пустопорожнее место в городе купит и чрез полгода строить начнет дом, то хороший доходный дом купит в рассрочку и на хорошем месте. Наконец, бывало, вдруг наведет к себе во двор дюжину лошадей, а там тотчас же на конной [5] …на конной продаст… — Имеется в виду конная ярмарка. продаст всех в один день, и не по дорогой цене; а сам рад, будто кони ему самому даром достались.

И вечно Хренов хлопотал, уходил из дому с шести часов утра, ворочался к обеду и, отдохнув часок на постели, опять исчезал до сумерек.

Иногда и вечером не бывало его дома. Но где пропадал хозяин, не было известно ни его жене, Марье Антоновне, ни детям. Даже старик Евграф Прокофьич, вечно лежавший в постели от всяких болестей, тоже не знал ничего.

Жена Ермолая Прокофьевича, очень дородная и ленивая пятидесятилетняя женщина, не любопытствовала узнать, что творит благоверный.

У нее были свои особые три утехи в жизни: самоварчик, кот Васька и карты. Купчиха проводила весь день за чаепитием со своими приятельницами и любимицами, которых было много. В числе, однако, разных гостей, ее навещавших, были и «шатуньи». Так называл Хренов некоторых женщин, которых заставал у жены. Тут были, помимо купчих и мещанок, монахини, причетницы [6] Причетница, причетник — низший служитель в православной церкви. , просвирни [7] Просвирня — женщина, пекущая просвиры. Просвира — в православном богослужении: маленький круглый белый пресный хлебец. , знахарки, гадалки, дворянские приживалки попроще, одна девка-арапка одной княгини московской и, наконец, одна монастырская приживалка из-под Симонова монастыря — Соломонидушка. Впрочем, эту последнюю сам Хренов удостаивал приветствия, когда находил у жены, так как семидесятилетняя страшно высокая и худая старуха была очень известна. Для одних она была святой женщиной, для других — блаженной и юродивой.

В этой разношерстной компании, угощая ее чаем, и проводила весь свой день Марья Антоновна.

Когда днем не бывало никого, она беседовала со своим любимцем, темно-серым котом по имени Салтан. Вечером же неизменно бывали три-четыре гостьи и шла игра в карты на грецкие орехи и шепталу [8] Шептала — сушеные абрикосы без косточек. .