Евгений Салиас - Названец

— Барыня и барышня, — доложил Жгут, — так вас полюбили и такую веру в вас имеют, что если вы пожелаете, то всю подноготную теперь можете от них выведать.

Коптев ответил, что так и думает поступить, и отпустил своего шпиона. Но Жгут, возвращаясь в Караваево, как умный и хитрый малый, уже кое-что подозревал… Или начальник его чересчур уже ловок и искусен, прытче много его самого, или дело запуталось — и офицер становится сомнителен. Он обворожил и барышню Львову, и ее тетку, но сам-то не обворожен ли тоже? Тогда дело примет совсем другой вид, и ему, Жгуту, придется действовать иначе — так, как ему было указано в столице главным начальством.

На другой день Коптев, почти не спав ночь, был в Караваеве…

То, что он смутно предвидел и ожидал, именно и случилось.

Несколько часов пробыл он в саду, наедине с девушкой… И судьба его была решена — и бесповоротно, и роковым образом.

Соня наивно, горячо и искренно поведала капитану Львову их семейную страшную тайну: что и где брат, бежавший из-под конвоя, как надеется он чрез своих петербургских друзей спасти отца из заключения, а затем устроить и все горестное дело. Разумеется, Соня рассказала и об исчезновении последнего письма брата, о нападении на буфетчика сомнительных разбойников.

Офицер, взволнованный, признался во всем… Он не капитан Львов, а тот самый Коптев, от которого и бежал ее брат. Он же, после всякого соглядатайства, и накрыл Евдокима с письмом… Но он обезоружен… Он сам погибнет во всем этом деле, потому что доносить об ее брате не станет. Он явится в Петербург с повинной, что не может найти беглеца, и, стало быть, должен подвергнуться заслуженному наказанию. А все это потому, что она ему дорога стала.

Девушка была настолько поражена и перепугана этим открытием, что с ней сделалось дурно… Когда она пришла в себя, то начала отчаянно рыдать и умолять Коптева их не губить.

— Губить? Вас?! — воскликнул он. — Я себя загублю ради вас. Я все на свете готов для вас сделать. Поймите, что я полюбил вас… Мы теперь вместе, сообща обсудим, что предпринять… Но теперь вам, вашему брату не грозит ничего. Мне надо себя от беды избавить, выпутаться.

Разумеется, на это признание в любви Соня отвечала тем же… И молодые люди решили, однако, ничего не сообщать Брянцевой и хранить свою тайну до более счастливых дней.

Авось Бог милостив, решили они, все уладится. Петр Львов добьется своего в столице… Он, Коптев, чрез сильных покровителей избегнет наказания… И когда-нибудь здесь вот, в Караваеве, он будет не чужой всей семье Львовых.

Конечно, офицер стал бывать уже ежедневно и проводить время в усадьбе от зари до зари, не стесняясь дворовых. Все ясно увидели и поняли, чем пахнет: капитан-землемер, однофамилец господ, чуть не жених.

Одновременно и Жгут все понял…

Коптев продолжал отлично играть роль землемера и называться капитаном Львовым, продолжал поощрять Жгута шпионить и, конечно, старался его провести… Но завзятый сыщик знал теперь, как повернулось дело сыска и соглядатайства их в усадьбе. Равно знал он, что именно должно предпринять немедленно по отношению к своему начальнику.

Его собственный тайный посланец вскоре выехал в столицу.

И когда гроза стала надвигаться уже, Коптев и Соня продолжали ворковать, как голубки…

В Петербурге было уже осеннее ненастье.

В семье Кнаусов все тоже «глядели сентябрем».

Амалия Францевна была озабочена. Ее всегда веселая Тора становилась все грустнее, даже похудела.

Зиммер за последнее время совсем перестал бывать у них, и каждый раз, что он, будто спеша, на минуту являлся к ним, они напрасно убеждали его остаться долее. А юная Тора, увлеченная им, становилась потом еще печальнее.

Однажды г-жа Кнаус около полудня послала ему приглашение непременно приехать к ней среди дня ради особого и важного дела. Молодой человек ответил, что может быть лишь на другой день. Но затем только через целых три дня Зиммер, якобы сильно занятый взятыми на себя сыскными делами, насилу улучил свободную минуту, чтобы явиться. Госпожа Кнаус приняла гостя несколько официально и была, видимо, смущена и взволнована.

После нескольких упреков, что г-н Зиммер окончательно забыл их, и после разных упреков в том, что он много бывает у других и не занят, а весело проводит время, г-жа Кнаус наконец переломила себя и решилась заговорить прямо. Несколько конфузясь, она заявила, что г-н Зиммер давно очень нравится ее дочери и что, вопреки всяким приличиям, она сама первая решается заговорить об этом. Она желает уяснить его чувства к ее семейству вообще и к ее дочери в особенности.

Смутившийся гость объяснил, что он ее любит и уважает с первого же дня знакомства.

И после нескольких намеков, которые молодой человек, конечно, отлично понял, но сделал вид, что не понимает, Амалия Францевна прямо спросила у него, думал ли он когда-нибудь вообще о женитьбе, и если ничего не имеет против этого вообще, она была бы счастлива, если бы ее дочь вышла за него замуж. При этом г-жа Кнаус быстро прибавила, что у дочери большое приданое.

Уже отчасти приготовленный к этому внезапному заявлению, собеседник ответил, стараясь выражаться как можно мягче, что он, при полном своем уважении ко всей семье, притом находя Fräulein Доротею привлекательной и даже прелестной, все-таки не может помышлять о браке с нею.

— Почему? — вдруг насупилась г-жа Кнаус.

— Потому что у меня есть невеста уже несколько лет, — ответил он решительно. — Родные мои давно все желают этого брака.

Амалия Францевна начала убеждать его, что его брак с ее дочерью был бы во всех отношениях выгоден ему, и, не слушая его, горячо и наивно убеждала, усовещивала.

Кончилось, разумеется, тем, что молодой человек несколько нетерпеливо объяснил женщине, что разговор этот следует прекратить, так как он ни к чему не поведет.

Когда он выходил из дому, то г-жа Кнаус проводила его с таким лицом, какого он никогда не видал у нее. Казалось, что она сдерживалась от порыва сильнейшего гнева. И разумеется, он вернулся к себе несколько озабоченный. Не было никакого сомнения, что эта женщина имела, давно имела известного рода влияние на его прямого начальника. Следовательно, его отказ мог иметь для него неприятные, а может быть, и совершенно худые последствия. И он не знал, что сделать: предупредить ли самому, забежав вперед, умного Шварца или ждать, чтобы тот, узнав все от г-жи Кнаус, сам заговорил с ним. Он решился ждать.

Прошло несколько дней, а в отношениях его со Шварцем не случилось ничего нового. Он уже надеялся, что, несмотря на заявление или даже жалобы г-жи Кнаус, Шварц действовал по русской пословице: «Дружба дружбой, а служба службой» — и даже не считал нужным заговаривать с своим подчиненным о чем-либо Помимо дел служебных.