Дмитрий Дмитриев - Два императора

— А ты погоди, сударка: вот предоставлю тебя в Каменки — тогда и отблагодаришь.

— А как звать тебя?

— Зови Сычихой.

— Таких имён я не слыхала.

— Да это не имя, а прозвище, а звать меня Аксиньей.

— Господа, как я, Аксинья, рада! Я на свободе…

— Ещё бы не радоваться! Всяк человек свободе радуется.

— Далеко до Каменков? — спросила княжна.

— Десятка два вёрст будет, — ответила старуха, погоняя лошадей.

— Господи, как далеко!

— А ты, княжна, не бойся, дорога мне известна, скоро доедем.

— Страшно ночью в лесу!

— Чего бояться? В нашем лесу тихо, и злых людей в нём не водится.

Между тем Цыганов спал часов пять подряд, и когда проснулся, было уже совершенно светло; он с удивлением посмотрел на свой перерезанный кушак, валявшийся на траве; Николай хватился ключа — его не было; нетрудно было догадаться, что ключ срезали. Он вскочил и вне себя от гнева и злобы бросился к избёнке: дверь отворена, в избе никого не было.

— Проклятие! Убегла, верно, подговорила старую чертовку — вместе и убегли. О, если бы мне их поймать!..

Цыганов побежал к оврагу за лошадьми — ни лошадей, ни кибитки не было.

— Всё, всё пропало! Обманули, провели! И я, дурак, церемонился с этой куклой! А ты, проклятая хрычовка, за всё ответишь мне. Попадись, я задушу тебя, гадину! — кричал Цыганов, посылая проклятия и княжне, и Сычихе.

Он поджёг хибарку старухи и любовался, как огонь пожирал ветхое жилище и убогое добришко старухи; через час и следа не осталось от избы; только печной остов одиноко стоял на поляне.

— Куда теперь идти? Надо подальше скрыться из здешних мест: теперь искать меня будут. Не везёт мне в жизни… Пойду куда-нибудь. Деньги у меня водятся. Э, как ни жить, лишь бы жить…

И, успокоившись от душившего гнева и злобы, Цыганов быстро замаршировал по дороге к Москве.

— Что это, Пётр Петрович: я замечаю большую перемену в твоём обращении с Дуровым, что это значит? — как-то раз спросил князь Сергей у своего приятеля.

Тот как-то поморщился и тихо ответил:

— Тебе так кажется: никакой перемены. Я с Дуровым хорош по-прежнему.

— Не говори! Ты даже, как я заметил, нередко говоришь с ним на «вы», называешь его не Дуровым, а господином офицером. Скажи, Пётр Петрович, ты чем-нибудь им недоволен?

— С чего, князь, взял? Я очень, очень доволен молодым офицером! Он исправен по службе, храбр, старателен — единственный пример для всех.

— Уж и единственный! Ты преувеличиваешь, друг сердечный!

— Я преувеличиваю? Нисколько. Она, то есть он, удивительный человек!

— Опять-таки преувеличиваешь!

— Молодая женщина оставляет всё дорогое, любящее и решается сражаться в рядах нашей армии! Своим геройством и отвагою служит примером всем нам… — с жаром говорил Пётр Петрович. Он в своём увлечении забыл данное слово Дуровой никому не открывать, что она женщина. — Это идеальная, беспримерная женщина! В сражении кругом ад кромешный, кровь рекою льётся, от стонов и криков голова кружится, а она и бровью не моргнёт.

— Постой, постой! Про кого это, приятель, ты с таким увлечением рассказываешь? Кто эта идеальная женщина? Я не понимаю. Ведь я с тобою говорю про Дурова! — с удивлением посматривая на Зарницкого, сказал Гарин.

— И я говорю… то есть нет, — я сам не знаю, что болтаю, чёрт возьми!

Пётр Петрович растерялся и не знал, как вывернуться.

— Я говорю про Дурова.

— Ну, и я про неё.

— Про неё? Кто это «она»?

— Тьфу, чёрт! Опять спутал. Князь, чего ты меня сбиваешь? — рассердился Зарницкий.

— Помилуй, я и не думаю.

— Ну чего ты лезешь ко мне с этим Дуровым!

— Послушай, Пётр Петрович, этот Дуров — не Дуров, а Дурова?.. не мужчина, а женщина?

— Что ты ещё выдумал? — Зарницкий покраснел и опустил голову.

— Ты сам себя выдал, приятель!

— Я, я? — переспросил бедный Пётр Петрович.

— Да, ты. Проговорился, голубчик!

— Ну, ну, проговорился, что же из этого?

— Ничего особенного. Я и сам подозревал в этом молодом человеке женщину.

— Подозревал — и только? По нежному сложению он точно напоминал женщину, но по своему мужеству и геройству — твёрдого, закалённого в битвах воина. Да что! — и не одни мы с тобою, а вся армия, все приняли её за мужчину!

— Ну, были исключения. Твой денщик Щетина первый не хотел признать Дурову за Дурова.

— Да, братец, он оказался дальновиднее нас.

— Расскажи, пожалуйста, Пётр Петрович, как ты проник в эту тайну? Ведь Дурова так хорошо себя замаскировала.

И едва только полковник Зарницкий окончил свой рассказ, как ему удалось открыть, что храбрый молодой офицер не мужчина, — дверь в барак отворилась, и вошла Надежда Андреевна Дурова.

— Я не помешал? — спросила она, посматривая на растерявшихся друзей.

— Нисколько, нисколько, очень рады! — вставая и кланяясь, проговорил князь Гарин.

— Вы легки на помине: мы только что с князем про вас говорили. Прошу садиться.

Водворилось молчание; Зарницкий и Гарин не знали, о чём заговорить с Дуровой; она тоже молчала. Наконец Пётр Петрович откашлянулся и заговорил:

— Видите ли, милая барынька, я… я проговорился и открыл князю, кто вы. Вы на меня не сердитесь. Сделал это я, право, без всякого умысла, но это ничего: князь — мой, как вы знаете, искренний друг. Он вас не выдаст, ведь так?

— Разумеется, разумеется, — поспешил ответить Гарин.

— Благодарю вас, князь! — вся вспыхнув, тихо сказала Надежда Андреевна.

— Да, да, вы можете на меня рассчитывать, на мою скромность.

— Я прошу вас, князь! Скоро, говорят, последует мир с Наполеоном, и тогда я прощусь с вами, господа. А теперь пусть для всех по-прежнему я буду мужчина.

— Я, право, не знаю, Надежда Андреевна, зачем вы скрываете?.. Вы героиня, вторая Жанна д'Арк!.. Вы единственная из женщин. Перед вашею храбростью и отвагой должны преклониться, — опять увлёкся Зарницкий.

— Что вы, что вы?.. Я такая же, как и все, — скромно проговорила Дурова.

— Ну, нет, это вы оставьте! Вы необыкновенная женщина.

Князь Гарин с глубоким уважением смотрел на эту эксцентричную женщину; он дал ей слово, что будет молчать.

Чиновник Чернов — муж Дуровой, а также её отец с матерью так и решили, что их дочь утонула в реке Каме. Поплакали по ней родные, погоревали; не одну панихиду отслужили за упокой «утопленницы». Вдруг, недуманно-негаданно, отставной ротмистр Андрей Васильевич Дуров получает от дочери письмо, в котором она пишет любимому отцу, что жива и здорова и служит в уланском полку, в который поступила под именем Александра Дурова. Отец приходит в страшное беспокойство — и рад, и испуган, сам не знает, что делать! Оказывается, что дочь жива; он хотел поделиться своею радостью с женою Марфой Тимофеевной, которая в то время была больна. Но письмо дочери было для матери роковым: узнав, где и что её дочь, она так этим поразилась, что, прочитав письмо, тут же скончалась.