Дмитрий Вонляр-Лярский - Грех у двери (Петербург)

На подносе оставался ещё отрывной листок, исписанный карандашом рукой императора. Гофмаршал машинально начал читать его вслух и запнулся, озадаченно взглянув на генерала. Император приказывал потсдамскому придворному библиотекарю срочно добыть и выслать в Роминтен лучшее из существующих исследований о природе и свойствах мха.

Русские удивлённо переглянулись:

— Опять мох!..

Оставалось проститься. Адашев заметил, что камердинер императора всё ещё тут и будто мнётся.

— Предоставь это мне, — сказал ему Репенин, вынимая бумажник. — Вы позволите? — обратился он к гофмаршалу.

Немецкий сановник безмолвной мимикой изобразил: этикет не препятствует, дело житейское…

Генерал торжественно, по-немецки поднял на прощание свою кружку пива:

— Кавалеристам, как мы, присущи только два чина: Rittmeister und General der Cavalerie [89] Ротмистр и генерал от кавалерии (нем.). . Первый — удел молодости. — Кружка его повернулась в сторону Адашева. — Позвольте пожелать обоим вам достичь скорее второго.

Чокнувшись по очереди с русскими, он многозначительно добавил:

— В бою мы можем встретиться, конечно, только как союзники.

— Veuillez me rappeler au bon souvenir de la comtesse Olga Bronitzine [90] Прошу вас передать графине Ольге Броницыной мой искренний привет (фр.). , — вспомнил гофмаршал, провожая Репенина.

Генерал прищёлкнул шпорами.

— Auch meine wertigste Hochachtung! [91] И моё нижайшее почтение! (нем.).

Проходя мимо выжидательно склонившегося камердинера, Репенин сунул ему деньги.

— Раздайте, пожалуйста, кому полагается.

Сияющий камердинер бросился подсаживать русских в придворную коляску.

— Wahnsinning! — проворчал генерал, толкая в бок гофмаршала. — Fiinfhundert Mark… Diese verriickte Russen! [92] Безобразие! Пятьсот марок… Эти сумасшедшие русские! (нем.).

Придворный экипаж доставил русских гостей до ближайшей станции. Захолустный вокзал был безлюден и едва освещён. Вдалеке по пустынной платформе одиноко шагал военный, гремя саблей.

— Отсюда, небось, придётся попросту буммельцугом [93] Буммельцуг — товаро-пассажирский поезд (нем.). … — невесело прозвучал раскатистый голос Репенина.

— Удовольствие, будьте уверены, среднее, ваше сиятельство, — неожиданно по-русски откликнулся прогуливавшийся незнакомец.

Из темноты вынырнула хлыщеватая фигура жандармского подполковника. Он фамильярно подскочил к соотечественникам:

— Имею честь быть к услугам. Сюда я, будьте уверены, всегда на своей машине…

Ему, видимо, хотелось подчеркнуть, что на императорской охоте он гость не случайный.

Адашев повёл плечом. Государева свита, гвардейцы, да и вообще всё офицерство к жандармам привыкли относиться свысока. Якшаться с ними не было принято. Они терпелись как неизбежное зло, но их считали низшей, нечистоплотной кастой.

— Прокачу до Вержболова, будьте уверены, по-барски, — наседал жандарм, протягивая Репенину золотой портсигар с крупными гаванами [94] Гавана — гаванская сигара. .

— Ладно, прокатите, — беспечно согласился Репенин, беря сигару.

Он был настолько знатен и богат, что всякое проявление сословной спеси казалось ему глупым и ненужным.

Адашев заколебался было, но махнул рукой: всё равно, чёрт с ним!

Жандарм подвёл их к новенькому, с иголочки, «бенцу». Из соседнего домика выскочил здоровенный латыш, явно солдат, переодетый в штатское платье. На его безусом лице с телячьими глазами застыло выражение животного испуга. Он торопливо обтирал обшлагом замасленные губы.

— Куда шлялся, скотина?! — злобно набросился на него жандарм, садясь за руль. — Заводи, дурак, мотор.

Тронулись лесной просекой. По сторонам мелькали чёрные, раскидистые ветви старых елей. Перед фонарями изредка попадался заяц. На перекрёстке из зарослей шумливо выпорхнул спросонья выводок тетеревов.

Жандарм без умолку хвастался милостивым вниманием к нему германского императора. Выходило так, будто страсть к охоте их связала чем-то вроде близкой личной дружбы.

— Универсальнейший, будьте уверены, собеседник его величество, — обратился он, главным образом, к Адашеву: ледяная вежливость флигель-адъютанта его, видимо, смущала.

Адашев воздержался от реплики. Жирное самодовольное лицо жандарма, хлыщеватые усы колечками, преувеличенная, чисто жандармская, жуткая вкрадчивость — всё было ему невыразимо противно. Он ясно понимал и скрытую цель этой любезности: завтра, в Царском, замолвится, пожалуй, словечко и обо мне…

Репенин иронически попыхивал сигарой.

Выбравшись из леса в поле, жандарм поддал ходу, продолжая охотничьи рассказы.

— Вы бы всё-таки полегче, кувырнёте! — решительно оборвал наконец его краснобайство Репенин: круто сворачивая с шоссе, громоздкий «бенц» чуть было не врезался крылом в придорожный столб.

Сконфуженный жандарм замолк. Адашев облегчённо откинулся на стёганую спинку сиденья и стал оглядывать тонущие в темноте окрестности.

Репенин, докурив сигару, углубился в свои мысли.

Софи с отъезда писала мало. Из-за границы приходили больше открытки или телеграммы. Один, без жены, на первых порах он скучал и огорчался. Хотелось верить, что между ними всё как-нибудь само собой уладится и жизнь пойдёт опять по-старому. Затем недавнее безоблачное счастье стало казаться лишь сказкой, которую он сам себе выдумал и которой, как ребёнок, поверил… Он начал даже отвыкать задумываться о жене и будто примирился. Но всякий раз, когда кто-нибудь о ней справлялся, было неприятно и неловко.

С Адашевым за целый день не пришлось ни минуты остаться вдвоём. Это избавило от необходимости притворяться или глупо отмалчиваться перед добрым приятелем. Репенин рад был, что судьба послала жандарма с мотором и охотничьими рассказами.

Он молчаливо уткнулся в поднятый воротник николаевской шинели. Спутнику казалось, что он дремлет.

Въехали в чистенький кирпичный городок, Гумбинен. Когда миновали вокзал, Репенин перегнулся вдруг к жандарму, прося задержать ход. Он поднялся во весь рост и стал вглядываться в темноту.

Адашев удивился:

— В чём дело, Серёжа?

Репенин не отозвался сразу. Только усевшись назад рядом с Адашевым, он тихо ответил:

— Это я на случай войны. В первый же день мои гусары будут взрывать вон ту водокачку.

— Ты прямо фанатик! — воскликнул Адашев и громко рассмеялся.

— Ты это о чём? — спросил Репенин.

— Не сердись, Серёжа. Просто вспомнилась любимая поговорка моей старой нянюшки: кто, бишь, о чём, а шелудивый о бане.

Репенин неодобрительно мотнул головой:

— У солдат поверье есть, Алёша: насмешников ни судьба, ни пуля в бою не милует.

В ответ Адашев опять самоуверенно и беззаботно захохотал.